Если ты неопытен, нетерпелив в ожидании превращения, если, заботясь прежде всего о своих нервах, готов при временных неудачах объявить Ваню или Петю неисправимыми, оставить их, — ты еще не стал настоящим учителем.

Тобой уже заложены в ребенке какие-то положительные начала, они с трудом пробиваются наружу и, когда перестают получать твою поддержку, тепло твоего участия, могут заглохнуть гораздо быстрее, чем возникли, и это принесет тяжелые осложнения.

Степень педагогического мастерства определяется именно способностью развивать эти внутренние количественные накопления, уменьем направлять и руководить ростом ребенка, уменьем внушить ему, что он обладает многообещающими возможностями.

Пусть сегодня, несмотря на долгие твои усилия, «скверный мальчишка» представляется тебе таким же, каким он был полгода назад, или даже хуже, чем был раньше, — это обман педагогического зрения. Тебе, утомленному неудачами, только кажется, что он недостоин уважения и такой огромной затраты труда на его воспитание. Но разгляди его возможности, его близкое и далекое, то, что в нем накапливается и формируется, и отнесись сейчас к нему с уважением и терпеливостью, найди тот решающий прием, что ускорит переход в новое качество, создаст перелом, и свершится «чудо» для стороннего наблюдателя, а к тебе придет заслуженная победа.

Но и тогда не думай наивно, что возврат к старому невозможен. Новое еще не окрепло, его надо развивать. Рецидивы уже не характерны, но естественны, они последние, цепкие усилия отмирающего плохого.

Если же воспитатель утрачивает способность видеть перспективу, понимать диалектику нарастания новых качеств, не верит в оправдывающуюся терпеливость, он в такой же опасности, как летчик, потерявший ориентацию.

Однажды капитан Беседа вызвал Павлика к себе и стал расспрашивать о доме, о бабушке.

— Она добрая и такая заботливая, — восторженно посверкивая зеленоватыми глазами, рассказывал Павлик. — Еще когда живы были мама и папа, я на огороде шалаш сделал и нарочно выезжал в летние лагеря… Ну, игра такая. Дома стащил кастрюлю, нож, вилку, так бабуся только вид сделала, что рассердилась.

В голосе Павлика послышались нотки нежности, а глаза засветились мягко. Он смотрел куда-то поверх головы Алексея Николаевича, — наверно, видел свою бабусю.

— Когда немцы ворвались в наше село, мы семь дней всей семьей в степи, в кукурузе, скрывались. Потом отец ушел с партизанами, а нам сказал: «Возвращайтесь домой, а как только можно будет, я вас в отряд заберу». Фашисты на воротах, напротив нашей хаты, портрет вывесили: «Гитлер — освободитель». Морда такая противная, так бы и плюнул! А бабушка говорит: «Воистину освободитель… от земли и счастливой жизни». А я из хаты тихонько-тихонько вышел и тому Гитлеру глаза выколол. Бабушка в окно увидела. Когда я пришел, обнимает меня, плачет — и рада, и боится…

— Вы, оказывается, смелый человек! — с уважением сказал капитан Беседа.

Павлик скромно опустил свою бронзовую голову, молчанием подтверждая лестное предположение офицера.

— Я уверен, что вы будете храбрым защитником Родины, — сказал воспитатель.

Потом они заговорили о книгах.

Павлик рассказал, что читал книги о Чапаеве, Ворошилове, что его любимый герой — комсомолец, младший лейтенант Виктор Талалихин.

— Смерть презирал! Главное — выполнить задание, и он, — Павлик изогнулся, как для прыжка, — вжж! вжжж! — пошел на таран! Отбил хвост у фашистского самолета! — возбужденно жестикулируя, пояснил он.

После этого Алексей Николаевич не мог бы назвать ни одного случая, когда Павлика можно было обвинить в трусости, подобно той, какую он проявил, покинув на поле уличного боя Артема. Теперь, пожалуй, следовало сетовать даже на некоторую безрассудность Авилкина в самовоспитании. Поверив фантазеру Максиму на слово, что в дальнем углу училищного сада ночами ходит кто-то огромный, рычит и стонет, Авилкин решил проверить свою храбрость. После отбоя он выскользнул из спальни и стал пробираться в страшный, темный угол сада. Мурашки бегали по его спине. Он едва отрывал ноги от земли. Такое состояние бывает во сне, когда от кого-то убегаешь, а ноги не подчиняются.

Авилкин нашел в углу большой камень, сел на него, настороженно прислушиваясь в ожидании врага. Казалось, кто-то дышит у ограды, вот-вот набросится. Но никто не появлялся, и через полчаса Павлик, гордый, с чувством огромного облегчения, возвратился в спальню.

Так повторялось трижды, пока ему не надоело ждать опасности.

Но в классе об этих ночных путешествиях никто не знал, кроме всеведущего Алексея Николаевича, который делал вид, что не замечает исчезновений Павлика: воспитатель кое-чего должен и «не замечать».

Через неделю после ночных путешествий Павлика с острым приступом аппендицита привезли в госпиталь. Капитан Беседа, прощаясь с ним, подбадривал: «Будь молодцом!»

После санитарной обработки Авилкина положили в офицерскую палату. Соседом его оказался рябоватый, средних лет летчик-лейтенант с поврежденным позвонком. Летчика одолевали острые приступы боли. Он скрипел зубами, то и дело вызывал сестру и, несмотря на запрет, жадно курил. Павлику лейтенант пришелся не по душе. Когда же тот скверно выругался, Авилкин повернул в его сторону бронзовую голову и возмущенно сказал:

— Хороший вы пример показываете!

— Подумаешь, кисейная барышня, — хриплым, срывающимся голосом бросил летчик. — Из института благородных девиц! Привыкай!

— Вы так об училище не должны! — задыхаясь, выкрикнул Павлик. — Наше училище — вам смена! — Он резко, словно остановился на бегу, умолк и отвернулся.

Авилкина положили на операционный стол. Он твердо решил не проронить ни звука, хотя бы его резали на куски: «Пусть знают, какие суворовцы!»

Позвякивали инструменты; глухо раздавался одинокий голос врача, казалось, с трудом пробивающий плотный сладковатый воздух; раздражающе мелькали рукава сестры. Она была отделена от стола белым канатом, из-за которого подавала инструменты.

Тупая боль заставила Павлика закрыть глаза. Было такое ощущение, будто вытягивали внутренности. Он плотнее стиснул зубы. «Так и на поле боя… Так и на поле боя», — убеждал он себя.

Закончив операцию, высокий, с большими сильными руками хирург одобрительно заметил сестре:

— В характере парня есть железо!

Авилкин благодарно улыбнулся побледневшими губами, прошептал:

— А у нас все так бы…

На девятый день его выписали. Уже в форме, прикрытой халатам, Павлик зашел в палату попрощаться с соседями, дружелюбно улыбнулся летчику.

Лейтенант с трудом приподнялся:

— Ты меня извини, что в тот раз…

— Да ничего, ничего! Я понимаю… Ведь я тогда не за себя…

— Молодцом, молодцом, — растроганно сказал офицер. — Не давай училище в обиду. Верно, вы наша смена!

Павлик молча, с чувством собственного достоинства кивнул головой и крепко пожал протянутую руку лейтенанта.

В классе он был встречен радостными возгласами. За обедом Артем налил ему компота больше, чем другим, и поощрительно сказал:

— Поправляйся!

На следующий день, в начале самоподготовки, Авилкин занимался рассеянно — немного отвык за время пребывания в госпитале, но когда уличил себя в невнимательности, строго-настрого приказал самому себе: «Учи, Авилка, а то скажут: „Класс подводишь, отсталый элемент, осколок облома!“»

Заткнув пальцами уши, покачиваясь, Павлик принялся учить правило. Потом уши открыл, решив, что так удобнее и лучше.

Трех часов вечерней подготовки ему не хватило. География осталась недоученной, а он обещал подготовить и материал, пропущенный за время болезни. Нарушить слово он не хотел ни в коем случае.

Перед сном Авилкин выглянул в коридор, в нижнем белье трусцой подбежал к дежурному сержанту и сказал шепотом, приподнимаясь на цыпочки:

— Товарищ сержант, я вас очень прошу, разбудите меня за час до подъема, а то мне завтра краснеть придется.