БУРЯ В начале августа прошла Большая буря под Москвою И тело каждого ствола Ломала с хвоей и листвою. Кружась под тучей грозовой, Одна-единственная птица Держалась к буре головой, Чтоб не упасть, не расшибиться. Свалилась на дорогу ель, И над убитым мальчуганом Сто океанов, сто земель Взревели темным ураганом. Малыш, за чей-то давний грех, Как агнец, в жертву принесенный, Лежал, сокрытый ото всех, Ничьей молитвой не спасенный. Заката неподвижный круг, Еще вчера спокойный, летний, Сгорел — и нам явились вдруг Последний день и Суд последний. Мы понимали: этот суд Вершится вдумчиво и скоро, И, зная — слезы не спасут, Всю ночь мы ждали приговора. А утром солнышко взошло, Не очень яркое сначала, И милостивое тепло Надеждой светлою дышало. Зажглась и ранняя звезда Над недоверчивым безлюдьем, Но гул последнего Суда Мы не забудем, не забудем. ТУМАН Лес удивляется белесой полосе, А мир становится безмерней: Как будто пахтанье, густеет на шоссе Туман поздневечерний. Врезаемся в него, не зная, что нас ждет За каждым поворотом чудо. Сейчас нам преградит дорогу небосвод С вопросом: — Вы откуда? А я подумаю, что эта колея Бесплотней воздуха и влаги: Она низринута с горы сверхбытия В болота и овраги. ИРИСЫ Деревня длится над оврагом, Нет на пути помех, Но вверх взбираюсь тихим шагом, Мешает рыхлый снег. Зимою жителей немного, Стучишь — безмолвен дом, И даже ирисы Ван Гога Замерзли над прудом. А летом долго не темнело, Все пело допоздна, Все зеленело, все звенело, Пьянело без вина. Вновь будет зимняя дорога, Но в снежной тишине Все ж будут ирисы Ван Гога Цвести на полотне. "Шумит река, в ее одноголосье…" * * * Шумит река, в ее одноголосье — Загадка вековая, кочевая. Из темной чащи выбегают лоси, Автомашин пугаясь — и пугая. И голос, кличем пращуров звучащий, И лес по обе стороны дороги, И мы посередине темной чащи, И наши многодумные тревоги, И лоси, вдруг возникшие, как чудо, С глазами, словно звезды Вавилона, — Мы здесь навек. Мы не уйдем отсюда. Земля нам не могила здесь, а лоно. СТЕНЫ НОВОГО ИЕРУСАЛИМА Стены Нового Иерусалима На полях моей родной страны. Гумилев Стены Нового Иерусалима Не дворцы и скипетры царей, Не холопье золото ливрей, Не музейных теток разговоры, Не церквей замшелые подпоры, Не развалины монастырей, А лесов зеленые соборы, А за проволокою просторы Концентрационных лагерей, Никому не слышные укоры И ночные слезы матерей. В КОВЧЕГЕ Просило чье-то жалостное сердце, Чтобы впустили и меня в ковчег. Когда захлопнулась за мною дверца И мы устраивались на ночлег, Забыл я, кто я: отпрыск иноверца Иль всем знакомый здешний человек? Лицо мне щекотало тело львицы, Я разглядеть не мог других людей. Свистя, вертелись надо мною птицы, То черный дрозд, то серый соловей. Я понимал, что нет воде границы И что потоп есть Дождь и вождь Дождей. Я также понимал, что наши души Остались там, в пространстве мировом, Что нам теперь уже не надо суши, Что радость есть в движенье круговом, А за бортом вода все глуше, глуше, Все медленней, но мы плывем, плывем… "В слишком кратких сообщеньях ТАССа…" * * * В слишком кратких сообщеньях ТАССа Слышу я возвышенную столь Музыку безумья Комитаса И камней базальтовую боль. Если Бог обрек народ на муки, Значит, Он с народом говорит, И сливаются в беседе звуки Геноцид и Сумгаит. "Устал я от речей…" * * * Устал я от речей И перестану скоро Быть мерою вещей По слову Протагора. Устал я от себя, От существа такого, Что, суть свою рубя, В себе растит другого. Нет, быть хочу я мной И так себя возвысить, Чтоб, кончив путь земной, Лишь от себя зависеть. |
