ПОДРАЖАНИЕ КОРАНУ Глава XCIX Не упаду на горы и поля Ни солнцем теплым, ни дождем весенним: Ты сотрясешься, твердая земля, Тебе обетованным сотрясеньем. Ты мертвецов извергнешь из могил, Разверзнутся блистательные недра. Твой скорбный прах сокровища таил, И ты раздашь их правильно и щедро. Узнает мир о друге и враге, О помыслах узнает и поступках Закоченевших в тундре и тайге, Задушенных в печах и душегубках. Один воскликнет нагло и хитро: — Да, сотворил я зло, но весом в атом! — Другой же скажет с видом виноватым: — Я весом в атом сотворил добро. ПЕПЕЛ Постарались и солнце, и осень, На деревьях листву подожгли. Дети племени кленов и сосен, Отпылав, на земле полегли. Очертаньем, окраскою кожи, Плотью, соком, красою резной Друг на друга листы не похожи, Но лежат они кучей сплошной. В этом, красном, — обличье индийца, Этот, желтый, — ну, право, монгол. Этот миром не мог насладиться, Зеленея, сгорел, отошел. Не хотим удивляться бессилью, Словно так им и надо лежать, Пеплом осени, лагерной пылью Под ногами прохожих шуршать. Отчего же осенним затишьем Мы стоим над опавшей листвой И особенным воздухом дышим И не знаем вины за собой? Тополей и засохших орешин, Видно, тоже судьба не проста. Ну, а я-то не лист, не безгрешен, Но, быть может, я лучше листа? Знал я горе, стремление к благу, Муки совести, жгучий позор… Неужели вот так же я лягу — Пепел осени, лагерный сор? БОГОРОДИЦА 1 Гремели уже на булыжнике Немецкие танки вдали. Уже фарисеи и книжники Почетные грамоты жгли. В то утро скончался Иосиф, Счастливец, ушел в тишину, На муки жестокие бросив Рожавшую в муках жену. 2 Еще их соседи не предали, От счастья балдея с утра, Еще даже имени не дали Ребенку того столяра, Душа еще реяла где-то Умершего сына земли, Когда за слободкою в гетто И мать, и дитя увели. 3 Глазами недвижными нелюди Смотрели на тысячи лиц. Недвижны глаза и у челяди — Единое племя убийц. Свежа еще мужа могила, И гибель стоит за углом, А мать мальчугана кормила Сладчайшим своим молоком. 4 Земное осело, отсеялось, Но были земные дела. Уже ни на что не надеялась, Но все же чего-то ждала. Ждала, чтобы вырос он, милый, Пошел бы, сначала ползком, И мать мальчугана кормила Сладчайшим своим молоком. 5 И яму их вырыть заставили, И лечь в этом глиняном рву, И нелюди дула направили В дитя, в молодую вдову. Мертвящая, черная сила Уже ликовала кругом, А мать мальчугана кормила Сладчайшим своим молоком. 6 Не стала иконой прославленной, Свалившись на глиняный прах, И мальчик упал окровавленный С ее молоком на губах. Еще не нуждаясь в спасенье, Солдаты в казарму пошли, Но так началось воскресенье Людей, и любви, и земли. ГРЕК У самого Понта Эвксинского, Где некогда жил Геродот, У самого солнца грузинского, Где цитрус привольно растет, Где дышит в апреле расцветшая Пугливая прелесть цветов, Где пышет вражда сумасшедшая Различных племен и родов, Где землю копают историки На твердом морском берегу, — Кофейню в неприбранном дворике Никак я забыть не могу. Туристы, простые и знатные, Дороги не ищут сюда. Бывают здесь люди приятные, Почтенные люди труда. Армяне-сапожники, умницы, Портные, торговая сеть, Мыслители рынка и улицы Здесь любят в прохладе сидеть. В обычаях жителя местного — Горячий, но вежливый спор. За чашечкой кофе чудесного Неплохо вести разговор. Там, в дальнем углу, — завсегдатаи, И это видать по всему. Как рады, худые, усатые, Соседу они своему! Он смотрит глазами блестящими, Издерганный, смуглый, седой. Поднимет руками дрожащими То кофе, то чашку с водой, Поднимет — и в жгучем волнении На столик поставит опять. "…Я сделал им там заявление: — А что, если смогут узнать, О нашей проведают гибели Бойцы Белояниса вдруг? За это и зубы мне выбили". "А много ли?" — "Тридцать на круг". "Да что ты, чудак, ерепенишься? Вернулся? Живи как-нибудь! Еще ты не старый, ты женишься, Но рот себе справь, не забудь". Он слушал и шутки отбрасывал Оливковой нервной рукой. А море закат опоясывал, И шум утихал городской. Казалось, что крик человеческий Рождался в глубинах морских: Одних проклинал он по-гречески, По-русски рыдал о других. |
