ПАМЯТЬ В памяти, даже в ее глубочайших провалах, В детскую пору иль в поздних годинах войны, В белых, зеленых, сиреневых, — буйных и вялых, — Вспышках волны, В книгах и в шумной курилке публичной читальни, В темных кварталах, волшебно сбегающих в порт, Где пароходы недавно оставили дальний Вест или норд, В школе, где слышались резкие звуки вокзала, В доме, где прежних соседей никто не зовет, — Ясно виднеется все, что судьбой моей стало, Все, что живет. Здесь отступили ворота от уличной кромки, Где расстреляли в двадцатом рабочих парней, Там уводили на бойню, в тот полдень негромкий, Толпы теней. Можно забыть очертания букв полустертых, Можно и море забыть и, забыв, разлюбить, Можно забыть и живущих, но мертвых, но мертвых Можно ль забыть? СПУСК В ГАВАНЬ Медовый месяц нэпа. Вечерняя лиловь. Выходит из вертепа Усталая любовь. Порывисто и редко Дыханье ветерка. На ней висит горжетка С головкою зверька. А вправду ли наряден Французский пеньюар? Подарен иль украден Массивный портсигар? Работать в доме тяжко, И нужен перерыв, И с каждою затяжкой Ей легче… Там — обрыв, И порт, и копошенье Существ и их теней, Вдали — кровосмешенье Звезд и земных огней, Здесь — листьев тополиных Замедленный полет, И в первых брюках длинных Мальчишка у ворот. Болезненно и сладко Душа истомлена, Все для него загадка: Порт, звезды и она. ГОДОВЩИНА АРМЯНСКОГО ГОРЯ Хлеб, виноград, Господь. Хлеб, виноград, Господь. Персики в Эчмиадзине Цветом цветут фиолетовым. Свод над землею синий, Как над Синайской пустыней. Ряса католикоса Цветом цветет фиолетовым. Медленно, многоголосо Звон поминальный вознесся: Хлеб, виноград, Господь. Хлеб, виноград, Господь. Страшная годовщина Страшной народной гибели. В церкви Эчмиадзина — Слово Божьего сына. Поровну мы разделим Тоненькие опресноки. Выйдем из храма с весельем, В поле траву расстелим. Жертвенного барана Мы обведем вкруг дерева. В сердце — вечная рана, А земля нам желанна. Все мирозданье в расцвете, Все непотребное — изгнано, Только и есть на свете — Дети, дети, дети, Хлеб, виноград, Господь. Хлеб, виноград, Господь. Боже, к твоим коленям Я припадаю с моленьем: Да оживут убиенные В этом саду весеннем! В нашем всеобщем храме Да насладятся весело Всеми твоими дарами! С нами, с нами, с нами — Хлеб, виноград, Господь. Хлеб, виноград, Господь. ПО ДОРОГЕ Вдоль забора к оврагу бежит ручеек, А над ним, средь ветвей, мне в ответ Соловей говорит по-турецки: йок-йок, Это лучше, чем русское "нет", Потому что неточен восточный глагол, И его до конца не поймем, Потому что роскошен его произвол, И надежда упрятана в нем. Я не вижу, — каков он собой, соловей, Что поет на вечерней заре. Не шарманщик ли в серенькой феске своей Появился на нашем дворе? Пахло морем, и степью, и сеном подвод, Миновало полвека с тех пор, Но меня мой шарманщик и ныне зовет Убежать к ручейку за забор. И когда я теперь в подмосковном бору Соловья услыхал ввечеру, Я подумал, что я не умру, а замру По дороге к родному двору. ПОДЪЕМ В горах, как благодарный фимиам, Светло курились облачные дымы. Деревья поднимались к небесам, Как недоверчивые пилигримы. Они бранили горную грозу, Метель, и град, и камнепад жестокий И вспоминали, как росли внизу, Где так привычно следовали сроки. Они забыли злобу топора И цепкую пилу лесоповала, И то, что было ужасом вчера, В их существе сегодня ликовало. Но, охраняя каждый свой побег, Брели наверх все строже, все упрямей, Чтобы обнять первоначальный снег Своими исхудалыми ветвями. |
