УЛИЦА ПЕЧАЛИ Говорливый, безумный базар воробьев На деревьях — свидетелях давних боев, Вавилонская эта немая тоска Потемневшего известняка. Эта улица, имя которой Печаль, И степная за ней безысходная даль, Тишина и тепло, лишь одни воробьи Выхваляют товары свои. Да сидят у подвала с газетой старик И старуха, с которой болтать он привык, И смотрю я на них, и текут в забытьи Бесприютные слезы мои. ЗАЛОЖНИК От Москвы километров отъехали на сто, И тогда мимо нас, как-то царственно вкось, Властелин-вавилонянин с телом гимнаста, Пробежал по тропинке породистый лось. Князь быков, жрец верховный коровьего стада, Горбоносый заложник плебея-врага, От людей не отвел он бесслезного взгляда, И как знак звездочета темнели рога. Он боялся машин и дорожного шума, Как мужчины порою боятся мышей, Был испуг маловажен, а важная дума В нем светилась печальною сутью вещей. Побежать, пожевать бы кипрей узколистный, А свобода — в созвездиях над головой! Пленник мира, на мир он смотрел ненавистный, На союз пожирателей плоти живой. МОЙ ДЕНЬ Как молитвы, рождаются дни, И одни состоят из тумана, В тальниках замирают они, Как вечерняя заумь шамана. У других голоса — как леса, Переполненные соловьями, И у них небеса — туеса, Туеса с голубыми краями. Вот у этих запевка тиха, А у тех — высока, хрипловата, В пестрый гребень муллы-петуха Заключат они краски заката. А бывают такие утра: Будто слезы из самого сердца, Льется солнце у них из нутра — Изуверская кровь страстотерпца. Как молитвы, рождаются дни, И одни — как пасхальная скатерть Посреди подгулявшей родни, А в окошке — покровская паперть. Ну а мне — на заре ветерок, Бесприютная, смутная дрема, Пьяный дворник взошел на порог Судный день накануне погрома. ТО ДА СЕ Красивый сон про то да се Поведал нам Жан-Жак Руссо. Про то, как мир обрел покой И стал невинным род людской. Про то, как все живут кругом Трудом земли, святым трудом. Как пахари и пастухи Дудят в дуду, поют стихи, Они поют про то да се, Играют мальчики в серсо… Жан-Жак, а снились ли тебе Селенья за Курган-Тюбе? За проволокой — дикий стан Самарских высланных крестьян? Где ни былинки, ни листка В пустыне долгой, как тоска? Где тигр трубил издалека? Где хлопок вырос из песка? Где чахли дети мужика В хозяйстве имени Чека? Там был однажды мой привал. Я с комендантом выпивал. С портрета мне грозил Сосо, И думал я про то да се. У ГРОБА В окруженье траурных венков Он лежал, уже не постигая Ни цветов, ни медленных шагов, И не плакала жена седая. Только к тесу крышки гробовой Ангелы угрюмо прикорнули, Да оркестр трудился духовой, И друзья томились в карауле. Точно с первой горсточкой тепла Робкого еще рукопожатья, К мертвецу с букетом подошла Женщина в потертом сером платье. Скрылась, поглощенная толпой, Что молчание хранила свято… А была когда-то молодой И любила мертвеца когда-то. А какие он писал слова Существу, поблекшему уныло, Пусть узнает лишь его могила Да припомнит изредка вдова… Если верить мудрецам индийским, Стану после смерти муравьем, Глиняным кувшином, лунным диском, Чей-то мыслью, чьим-то забытьем, Но к чему мне новое понятье, Если не увижу никогда Вот такую, в старом, сером платье, Что пришла к покойнику сюда. СОЛОВЕЙ ПОЕТ Соловей поет за рекой лесной, Он поет, — расстаются вдруг То ли брат с сестрой, то ли муж с женой, То ль с любовницей старый друг. Поезда гудят на прямом бегу, И кукушки дрожит ку-ку, Дятлу хочется зашибить деньгу, Постолярничать на суку. Ранний пар встает над гнилой водой, Над зеленой тайной болот. Умирает наш соловей седой, Умирая, поет, поет… |
