ЗНАКОМЫЕ МЕСТА Эти горные краски заката Над белой повязкой. Этот маленький город, зажатый В подковке кавказской. Этот княжеский парк, освещенный До самых нагорий. Уцелевшие чудом колонны В садах санаторий. Этот облик, спокойный и жуткий, Разрушенных зданий. Этот смех, эти грубые шутки Вечерних гуляний. Листьев липы на плитах обкома Подвижные пятна, — Как все это понятно, знакомо И невероятно. Те же горные краски заката Сверкали когда-то. Падал, двигаясь, отсвет пожара На площадь базара. Вот ракета взвилась и упала В районе вокзала. Низкой пыли волна пробежала, Арба провизжала. И по улицам этим, прижатым К кизиловым скатам, Шел я шагом не то виноватым, Не то вороватым. Но в душе никого не боялся, Над смертью смеялся, И в душе моей был в те мгновенья Восторг вдохновенья, И такое предчувствие счастья, Свобода такая, Что душа разрывалась на части, Ликуя, сгорая… ВЕЧЕР НА ЧЕГЕМЕ Вот сидит пехотинец На почетной скамейке в кунацкой. Молодой кабардинец Возвратился со службы солдатской. Просяную лепешку Он в густую приправу макает, Обо всем понемножку Он в семейном кругу вспоминает. На дворе, у сапетки, Мать готовит цыпленка в сметане. Дом построили предки, — Есть об этом немало преданий. На стене, где кремневка — Память битвы за вольность Кавказа, Где желтеет циновка, Что нужна старику для намаза, — Карта, вроде плаката: План столичного города Вены… День дошел до заката, — Не погас разговор откровенный, Разговор задушевный, — Из чужих здесь одни лишь соседи, И Чегем многогневный Принимает участье в беседе. Он течет у порога, Как сказителя-старца поэма. Звуки властного рога В этом резком теченье Чегема! Равнодушный, бесслезный, Чуждый скорби и чуждый веселья, Вечер тихо и грозно, Как хозяин, вступает в ущелье. САПОЖНИК Писанье читает сапожник В серебряных круглых очках. А был он когда-то безбожник, Служил в краснозвездных войсках. Знакомый станичник, хорунжий, Деникинец был им пленен. За это геройство на Сунже Буденным он был оценен. Домой он вернулся с заслугой, С отрезанной напрочь ногой. На станции встречен супругой, Поплыл он в простор золотой. Душистое зыблилось жито, Шумела земля во хмелю. Листочек, росою промытый, К сухому прилип костылю. В такое бы время — на жатву, Дневать, ночевать на току, А взялся за шило и дратву — Спасибо, старался в полку. Стучит молоточек по коже, Всю четверть столетья стучит, Душа только, Боже мой, Боже, Всю четверть столетья молчит. Сквозь кашель и душный, и нудный, Сквозь кашель всю ночь напролет, Рассказывать скучно и трудно, Замолкнет, едва лишь начнет. Старуха ничем не утешит, Смеется блудливым смешком И жирные волосы чешет Беззубым стальным гребешком. Шуршит за страницей страница, Лучина давно не нужна. Давно рассветает станица, Давно уже в поле жена. Он вышел. Ногою босою Почувствовал: дышит земля. Листочек, промытый росою, Пристал — и упал с костыля. О если бы назло удушью Всей грудью прохладу вдохнуть, В свою же заглохшую душу Хотя бы на миг заглянуть. О если бы, пусть задыхаясь, Сказать этой ранней порой, Что в жизни прекрасен лишь хаос, И в нем-то и ясность и строй. РАННЕЕ ЛЕТО Мы оставили хутор Веселый, Потеряли печать при погрузке, А туда уж вошли новоселы, И команда велась не по-русски. Мы поставили столик под вишней, Застучал "ремингтон" запыленный… — Ну, сегодня помог нам всевышний, — Усмехнувшись, сказал батальонный. А инструктор Никита Иваныч Все смотрел, сдвинув светлые брови, На блестевший, как лезвие, Маныч И еще не остывший от крови. Как поймет он, покинутый верой, Что страшнее: потеря печати, Или рокот воды красно-серой, Или эхо немецких проклятий? Столько нажито горечи за ночь, Что ж сулит ему холод рассвета, И воинственно блещущий Маныч, И цветение раннего лета? Искривил он язвительно губы, Светит взгляд разумением ясным… Нет, черты эти вовсе не грубы, Страх лицо его сделал прекрасным! Ах, инструктор Никита Ромашко, Если б дожил и видел ты это, — Как мне душно, и жутко, и тяжко В сладком воздухе раннего лета! Я не слышу немецких орудий, Чужеземной не слышу я речи, Но грозят мне те самые люди, Что отвергли закон человечий. Тупо жду рокового я срока, Только дума одна неотвязна: Страх свой должен я спрятать глубоко, И улыбка моя безобразна. |
