Я принес вам свои раздумия, Сны трепещущие свои, — Отпрыск разума и безумия, Родич голубя и змеи. Я принес вам свои крамольности, Я, пугающийся тюрьмы, Тихо тлеющий пленник вольности, Жаром веющий светоч тьмы. Как я царствовал, раболепствуя, Как я бедствовал на пиру! Я принес вам свои молебствия, Спойте их, когда я умру. ОСЕНЬ У МОРЯ Пляж опустел. Волны в солнечных вспышках. Яркий песок. Сонный толстый рыбак. Чайки болтливые в белых манишках. Черное сборище тощих собак. У рыбака слишком женские груди. Где теперь скумбрия, где камбала? Старые люди, одесские люди На лежаке забивают козла. Как мне близка их безумная участь, И ничего я не знаю свежей, Чем вопросительной речи певучесть, Чем иронический смысл падежей. Юноша, с бедностью южною споря, Наспех из дома ушел своего, И ничего не нашел вместо моря, И не узнал ничего, ничего. Как я пришел? Чьей прошел я тропою? Где разбросал разумения соль? Жизнь моя, что же мне делать с тобою? Что с тобой делать, плебейская боль? Вот я вернулся, так поздно вернулся, Так холодна в эту пору волна, Вышел на берег, едва окунулся, И оглянулся: густа и душна МЕЖДУ МОРЕМ И СТЕПЬЮ Стебли скудного поля меж морем и степью; Кукуруза обломана; тучей сплошной Небо низко склонилось к сухому отрепью Жестких трав. Наконец-то трамвай — и двойной! Мне в лицо дышат люди, вагон наполняя. Вот он дрогнул и двинулся вместе с грозой. Нет, не ветви касаются стекол трамвая, Это смерть меня пробует доброй косой. ДВА ВОСЬМИСТИШИЯ Пока я живу, я боюсь. Боюсь, что убьют иль убьюсь. Попойки столичной боюсь И койки больничной боюсь. Боюсь наступления дня. Боюсь, что принудят меня Покинуть Советский Союз. Боюсь, что всего я боюсь. Но плоть возвращу я во прах, Умру — и погибнет мой страх. Из чаши забвенья напьюсь, — Пойму: ничего не боюсь. Тревог не наследует смерть И страха не ведает смерть. О братья — костры, топоры, О Смелость и Смерть — две сестры. ДЕРЕВЕНЬКА Хорошо белеют вдоль дорожки Донника серебряные брошки, Липу облетают мотыльки, И большое облако в тумане, Как беременная в сарафане, Пухнет в мутном зеркале реки. Деревеньку дьявол, что ль, пометил? Утро здесь не возвещает петел, И средь лип — ни всхлипов и ни снов, Не звенит в коровнике подойник, И молчит, как в саване покойник, Длинный ряд пустых домов. КАМЕНЬ Я камень запомнил средь горных дорог. Там травы не знают, что где-то их косят. Он был одинок, как языческий бог, Которому жертвы уже не приносят. Он был равнодушен и к бегу машин, И к тихим движеньям стареющих мулов, При свете дневном оставался один И ночью, в мерцании звезд и аулов. Но было ведь, было: молил его жрец От глада и мора избавить селенья, И жертвенник он вспоминал, и овец, И сладостный запах священного тленья. Столетья, как стадо, шли мимо него, Но их замечать не хотел он упрямо. Когда облака обступали его, Он думал, что это развалины храма. "Я знаю вместилище мрака…" * * * Я знаю вместилище мрака, Я с детской поры в нем живу, О нем представленье, однако, Неправильно по существу. Во мраке есть жаркие полдни, И ярко пылает закат. Деревья в садах не бесплодны, И скинии хлеба стоят. В нем синее-синее небо, Полны города суетой, И даже свершается треба Священником в церкви пустой. НАЧАЛО ЛЕТА Дочь забудет, изменит жена, друг предаст, — Все проходит, проходит… Но ошибся безжалостный Екклесиаст, Ничего не проходит. Вновь рождается дочь, чтоб забыть об отце, Вновь жена изменяет, Снова друг предает, — и начало в конце Ничего не меняет. Но останется в сердце моем и твоем То, что здесь происходит, Ибо призрачна смерть и мы вечно живем, Ничего не проходит. Потому что осмысленно липа цветет, Звонко думает птица, Это было и будет всегда и уйдет, Чтобы к нам возвратиться. |
