НОЧИ В ЛЕСУ В этом лесу запрещается рубка. Днем тишина по-крестьянски важна. Здесь невозможна была б душегубка. Кажется, — здесь неизвестна война. Но по ночам разгораются страсти. Сбросив личину смиренного дня, Сосны стоят, как военные части, Ели враждуют, не зная меня. Я же хочу в этот лес-заповедник, Где глубока заснеженная падь, Не как идущий в народ проповедник, А как земляк-сотоварищ вступать. Словно знаток всех имен я и отчеств, Словно живут средь соседей лесных Гордые ночи моих одиночеств, Робкие ночи пророчеств моих. В КАФЕ Оркестрик играл неумело, Плыла папиросная мгла, И сдавленным голосом пела, Волнуясь и плача, пила. Не та ли пила, что от века, Насытившись мясом ствола, Сближала очаг с лесосекой, Несла откровенье тепла? Не та ли пила, что узнала Тайги безграничную власть, И повести лесоповала, И гнуса, гудящего всласть? Да что там, нужны ли вопросы? Остались лишь мы на земле Да тот музыкант длинноносый, Что водит смычком по пиле. СОЮЗ Как дыханье тепла в январе Иль отчаянье воли у вьючных, Так загадочней нет в словаре Однобуквенных слов, однозвучных. Есть одно — и ему лишь дано Обуздать полновластно различья. С ночью день сочетает оно, Мир с войной и с паденьем величье. В нем тревоги твои и мои, В этом И — наш союз и подспорье… Я узнал: в азиатском заморье Есть народ по названию И. Ты подумай: и смерть, и зачатье, Будни детства, надела, двора, Неприятие лжи и понятье Состраданья, бесстрашья, добра, И простор, и восторг, и унылость Человеческой нашей семьи, — Все вместилось и мощно сроднилось В этом маленьком племени И. И когда в отчужденной кумирне Приближается мать к алтарю, Это я, — тем сильней и всемирной, — Вместе с ней о себе говорю. Без союзов словарь онемеет, И я знаю: сойдет с колеи, Человечество быть не сумеет Без народа по имени И. МОИСЕЙ Тропою концентрационной, Где ночь бессонна, как тюрьма, Трубой канализационной, Среди помоев и дерьма, По всем немецким, и советским, И польским, и иным путям, По всем печам, по всем мертвецким, По всем страстям, по всем смертям, — Я шел. И грозен и духовен Впервые Бог открылся мне, Пылая пламенем газовен В неопалимой купине. ПАМЯТНОЕ МЕСТО Маляр, баварец белокурый, В окне открытом красит рамы, И веет от его фигуры Отсутствием душевной драмы. В просторном помещенье печи Остыли прочно и сурово. Грядущих зол они предтечи Иль знаки мертвого былого? Слежу я за спокойной кистью И воздух осени вдыхаю, И кружатся в смятенье листья Над бывшим лагерем Дахау. ОТСТРОЕННЫЙ ГОРОД На память мне пришло невольно Блокады черное кольцо, Едва в огнях открылось Кельна Перемещенное лицо. Скажи, когда оно сместилось? Очеловечилось когда? И все ли заживо простилось До срока Страшного суда? Отстроился разбитый город, И, стыд стараясь утаить, Он просит нас возмездья голод Едой забвенья утолить. Но я подумал при отъезде С каким-то чувством молодым, Что только жизнь и есть возмездье, А смерть есть ужас перед ним. ЗОЛА Я был остывшею золой Без мысли, облика и речи, Но вышел я на путь земной Из чрева матери — из печи. Еще и жизни не поняв И прежней смерти не оплакав, Я шел среди баварских трав И обезлюдевших бараков. Неспешно в сумерках текли "Фольксвагены" и "мерседесы", А я шептал: "Меня сожгли. Как мне добраться до Одессы?" ЖИВОЙ Кто мы? Кочевники. Стойбище — Эти надгробья вокруг. На Троекуровском кладбище Спит мой единственный друг. Над ним, на зеленом просторе, Как за городом — корпуса, Возводятся радость и горе, Которые, с нелюдью в споре, Творил он из тысяч историй, И снять не успел он леса, Словно греховность от святости Смертью своей отделив, Спит он в земле русской кротости, Сам, как земля, терпелив. И слово, творенья основа, Опять поднялось над листвой, Грядущее жаждет былого, Чтоб снова им стать, ибо снова Живое живет для живого, Для смерти живет неживой. |
