САД НА КРАЮ ПУСТЫНИ Сад роскошен, высок и велик. В темноте растворилась ограда. Лают псы, чей-то слышится крик. Словно голубь, воркует арык, Лишь молчит население сада. Что ему в этих звездных очах, В дальней ругани, в пьяных ночах, Где тревога и горе таятся, Где в пустынных ревет камышах Тигр в оранжевых брюках паяца. Для чего ему, саду, слова, Если ветками яблони всеми Доказал он, что правда жива, Что недаром полны торжества И бесстрашны плодовые семьи. Только я вот, на каждом шагу Должен мыслью обманывать гибкой, Откровенностью, выдумкой зыбкой, А бывает, — слезой и улыбкой, Даже болью сердечною лгу. Как нужна эта горькая смелость, Эта чаша, что пьется до дна, Для которой и жить бы хотелось, Для которой и песня бы пелась, Для которой и ложь не нужна! А в саду зарождаются розы. Мир дробится на капли глюкозы, Чтобы целостным сделаться вновь, Затеваются ливни и грозы, У стены, где надрезаны лозы, Как счастливые, первые слезы Виноградная капает кровь. У СОБАК Закрутили покрепче мы гайку, Чтоб никто не сумел отвернуть, В герметическом ящике Лайку В планетарный отправили путь. На траву она смотрит понуро, На дорожный, неведомый знак, Не поймет, что заехала, дура, В государство разумных собак. Перед нею сады и чертоги, Академии строгий дворец, А на площади — четвероногий Знаменитый, гранитный мудрец. Депутаты, жрецы, лицедеи, Псы-ученые, псы-лекаря Пожелали узнать поскорее Первобытного пса-дикаря. И толпа, орденами блистая, На советскую жучку глядит, От ее допотопного лая Ощущая и ужас, и стыд. Что вы знаете, вы, кавалеры Золотого созвездия Пса, О страданьях, которым ни меры, Ни числа не найдут небеса? Что запели бы вы в своем доме, Услыхав директивы цинги, И просторы республики Коми, И указы державной тайги? Благосклонный не стал благородным, Если с низким забыл он родство, Он не вправе считаться свободным, Если цепи на друге его. Ни к чему вашей мысли паренье, Словопренье о зле и добре, Если в сердце лишь страх и презренье К бессловесной, безумной сестре. ВАШ СПУТНИК Я — земной, но сказка стала былью: На вселенской мельнице тружусь, И осыпан мелкой млечной пылью, Вместе с вами, звезды, я кружусь. Я б навек от смертных откололся, Утверждаясь в собственном тепле, Но грибок внутри меня завелся И сигналы подает земле. Боже правый, я не жду награды, Верьте, что, кляня судьбу мою, Предаю вас, чистые Плеяды, Солнце и Луну я предаю. Скучно мне лететь в свободном небе, Страшно мне глядеть с вершины дней, И, быть может, мой блестящий жребий Многих мрачных жребиев трудней. Может быть, в каком-то жутком блоке, Где-нибудь в Лефортовской тюрьме, Более свободен дух высокий, Что светить умеет и во тьме. Я парю в паренье планетарном, Но, я знаю, долговечней тот, Кто сейчас в забое заполярном Уголь репрессивный достает. Пусть я нов, но я надеждой беден, Потому что не к добру мой труд. Стану я не нужен, даже вреден, И меня без шума уберут. После кратких вынужденных странствий, Связанный с тобой, земная гниль, Разобьюсь в космическом пространстве, Распылюсь, как лагерная пыль. ПОХОРОНЫ Умерла Татьяна Васильевна, Наша маленькая, близорукая, Обескровлена, обессилена Восемнадцатилетнею мукою. С ней прощаются нежно и просто, Без молитвы и суеты, Шаповалов из Княж-Погоста, Яков Горовиц из Ухты. Для чего копаться в истории, Как возникли навет и поклеп? Но когда опускался гроб В государственном крематории, — Побелевшая от обид, Горем каторжным изнуренная, Покоренная, примиренная, Зарыдала тундра навзрыд. Это раны раскрылись живые, Это крови хлестала струя, Это плакало сердце России — Пятьдесят восьмая статья. И пока нам, грешным, не терпится Изменить иль обдумать судьбу, Наша маленькая страстотерпица Входит в пламя — уже в гробу. Но к чему о скорби всеобщей Говорить с усмешкою злой? Но к чему говорить об усопшей, Что святая стала золой? Помянуть бы ее, как водится От языческих лет славянства… Но друзья постепенно расходятся, Их Москвы поглощает пространство. Лишь безмолвно стоят у моста, Посреди городской духоты, Шаповалов из Княж-Погоста, Яков Горовиц из Ухты. |
