СОЛОВЕЙ ПОЕТ Соловей поет за рекой лесной, Он поет, — расстаются вдруг То ли брат с сестрой, то ли муж с женой, То ль с любовницей старый друг. Поезда гудят на прямом бегу, И кукушки дрожит ку-ку, Дятлу хочется зашибить деньгу, Постолярничать на суку, Ранний пар встает над гнилой водой, Над зеленой тайной болот. Умирает наш соловей седой, Умирая, поет, поет… РИСУНОК В ВАГОНЕ Яснеют законы добра В четвертом своем измеренье: Не завтра, а наше вчера Сегодня поймешь в озаренье. У мальчика что-то в лице, Чем с миром прошедшим он связан. Себя не найдет он в отце, Но тот уже в нем предуказан. А поезд в движенье живом Шумит, приближаясь к платформе: Так мысль, чтобы стать существом, Спешит к предназначенной форме. НА РЕАКТИВНОМ САМОЛЕТЕ Сколько взяли мы разных Бастилии, А настолько остались просты, Что Творца своего поместили Посреди неземной высоты. И когда мы теперь умудренно Пролагаем заоблачный след, То-то радость: не видно патрона, Никакого всевышнего нет! Где же он, судия и хозяин? Там ли, в капище зла и греха, Где ликует и кается Каин, Обнажая свои потроха? Или в радостной келье святого, Что гордится своей чистотой? Или там, где немотствует слово, Задыхаясь под жесткой пятой? Или там, где рождаются люди, Любят, чахнут и грезят в бреду — В этом тусклом и будничном блуде, В этом истинно райском саду! РИСУНОК В НАЧАЛЕ ВЕСНЫ Не для того идет весна, чтоб заблудиться в соснах, Чтоб между ними постелить роскошные ковры: Кругом галактики горят растений светоносных, Могучих полевых цветов планеты и миры. В первоначальной чистоте туманности речные Довавилонским словарем владеют до сих пор. На этой средней полосе земли моей, России, Я слышу трав и родников старинный разговор. Поймите же, что каждый день становится началом И нам сулит, как первый день, грядущую грозу! В треухе, в роговых очках, в пальтишке обветшалом, Сидит старик, сидит, пасет печальную козу. РИСУНОК НА ГРЕЧЕСКОЙ ПЛОЩАДИ И дворик, и галерея Увиты пыльным плющом. Проститься бы поскорее — О чем говорить, о чем? Твой город в прежней одежде, Но сам ты не прежний нахал, Хотя и краснеет, как прежде, Седая мадам Феофал. А там, на площади, людно, Таксисты дремлют в тени. Отсюда попасть нетрудно В Херсон, Измаил, Рени… Зачем, неудачник, злишься? Иль вспомнить уже не рад, Какой была Василиса Лет тридцать тому назад? Прокрадывалась в сарайчик — И дверь за собой на засов, И лишь электрический зайчик Выскакивал из пазов! Угадывал ты, счастливый, Чуть стыдный ее смешок, А на губах торопливый Горел, не стихал ожог. Студентик в пору каникул, Не ты ли еще вчера В душе своей жалко чирикал О смерти, о казни добра? Как в омут потусторонний Смотрел ты, робкий смутьян, На жмеринковском перроне В глаза безумных крестьян. Вповалку они лежали, Ни встать, ни уйти не могли, Прошедших времен скрижали Клеймили их: куркули. Но дикость хохлатского неба, Но звезд золотой запас, Но дикая стоимость хлеба, Но боль обезумевших глаз Померкли пред этой искрой Во мраке южных ночей, Пред этой легкой и быстрой, Безумной любовью твоей, С веселой, готовой пухнуть Смуглою наготой, С тяжелой, готовой рухнуть Греческой красотой. КОЛЮЧЕЕ КРУЖЕВО Там, где вьется колючее кружево То сосной, то кустом, Там, где прах декабриста Бестужева, Осененный крестом, Там, где хвоя, сверкая и мучая, Простодушно-страшна, Где трава ая-ганга пахучая, Как лаванда, нежна, Там, где больно глазам от сияния Неземной синевы, Где буддийских божеств изваяния Для бурята мертвы, Где дрожит Селенга многоводная Дрожью северных рек, Где погасли и Воля Народная, И эсер, и эсдек, — Мы великим надгробия высечем, Мы прославим святых, Но что скажем бесчисленным тысячам Всяких — добрых и злых? И какая шаманская мистика Успокоит сердца Там, где жутко от каждого листика, От полета птенца. |
