ПУТЬ К ХРАМУ Среди пути сухого К пристанищу богов Задумалась корова В тени своих рогов. Она смотрела грустно На купол вдалеке И туловище грузно Покоила в песке. Далекий дым кадильниц, И отсвет рыжины, И томность глаз-чернильниц Вдруг стали мне нужны. По морю-океану Вернусь я в город свой, Когда я богом стану С коровьей головой. Там, где железный скрежет, Где жар и блеск огня, Я знаю, не прирежут И не сожгут меня. Тогда-то я в коровник Вступлю, посол небес, Верней сказать, толковник Таинственных словес. Шепну я втихомолку, Что мы — в одной семье, Что я наперсник волку И духовник змее. ГАНЕША В роговых очках и в красной тоге, Жрец пред алтарем огонь зажег И повел рассказ, и босоногий Слушает паломников кружок: "Он сказал: "Любить мы не принудим, Но любви посеем семена", — И учеников отправил к людям, А к животным — доброго слона. Слон увидел тигра у запруды, Хрипло раздирающего лань, И открыл он тигру сердце Будды: "Пробудись, — промолвил, — и воспрянь". Проходя по странам терпеливо, Слон поднялся к скалам снеговым, Где, с женою на коленях, Шива Наблюдал за мальчиком своим. У того была забава злая: Голубей хватал он и душил. Задыхались птицы, округляя Красный глаз, в котором ужас жил. Грозный бог, разгневан душегубцем, В смерть преобратившим озорство, Размахнулся в ярости трезубцем, Обезглавил сына своего. "Что ты сделал с сыном, с нашим сыном!" — Затряслась, заплакала жена. Шива взглядом посмотрел повинным И увидел доброго слона. И слона он тоже обезглавил Тем ножом, что молнии быстрей, К туловищу сына он приставил Голову апостола зверей. Так возник Ганеша, светоч новый, Пламенем насытивший слова, Сей двуногий и слоноголовый, С разумом и болью божества. "Сонное, мгновенное виденье Все, что с вами на земле творим. Хватит спать! Пускай наступит бденье! Пробудитесь!" — говорят живым. Говорит он, предан доброй вере, Пробуждая спящих ото сна, Ибо люди любят, как и звери: И страшна любовь, и непрочна". В ХРАМЕ БОГИНИ КАЛИ Здравствуй, Кали, жестокая матерь! По забрызганным кровью камням, Не молельщик, не жрец, не взыматель, Я вхожу в твой мучительный храм. Только что я, козленок, заколот, Но гляжу в удивленье немом: Прежней жизни покинувший холод, Запредельным я греюсь теплом. Вот раскачиваюсь пред пришельцем Из полуночного далека Я — старушечка с высохшим тельцем, И рукой — коготком голубка. На земле, заболевшей проказой, В смеси чада и влаги, стою, Весь в грязи, пред тобою, трехглазой, Но ты видишь ли душу мою? Погаси во мне память преданья, С разумением связь разорви, Дай не белую боль состраданья, Дай мне черные слезы любви! "Надеваю плащ болонью…" * * * Надеваю плащ болонью, Выхожу. Слегка дождит. Осень пробует гармонью, Самолетами гудит. За сосновой чередою Светит мне такая даль, Будто грязною водою Кто-то вдруг плеснул в хрусталь. Превратившись в тень ограды, В листья, птиц и всякий сор, Здесь ведут со мной монады Бессловесный разговор. С ними нежно сочетавшись, Связи грубые рубя, Я, самим собой оставшись, Удаляюсь от себя. В ПЯТНИЦУ ВЕЧЕРОМ Белеет над Псковом вечерняя пятница. В скворешне с мотором туристы галдят. Взяв мелочь привычно, старуха-привратница Меня почему-то ведет через склад. На миг отказавшись от мерзости всяческой, Себе самому неожиданно странен, Я в маленькой церковке старообрядческой — Как некий сомнительный никонианин. На ликах святых, избежавших татарщины, Какой-то беззвучный и душный покой. А самые ценные, слышал, растащены В коммунные годы губернской рукой. Ужели же церковка эта — отверстие В эдемских вратах? И взыскующим града Вползти в него может помочь двоеперстие? Иль мы позабыли, что ползать не надо? Я вышел. Я шел вместе с городом низменной Дорогой и вечера пил эликсир. Нет Бога ни в каменной кладке, ни в письменной, И в мире нет Бога. А в Боге — весь мир. |
