ПОДРАЖАНИЕ МИЛЬТОНУ Я — начало рассказа И проказа племен. Адским пламенем газа Я в печи обожжен. Я — господняя бирка У земли на руке, Арестантская стирка В запредельной реке. Я — безумного сердца Чистота и тщета. Я — восторг страстотерпца, Я — молитва шута. КОЧЕВНИКИ Разбранил небожителей гром-богохульник, Облака поплыли голова к голове, А внизу, одинокий, ни с кем не в родстве, Загорелся багульник, забайкальский багульник Синим с пурпуром пламенем вспыхнул в траве. Говорят мне таежные свежие травы: "Мы, кочевников племя, пойдем сквозь года Неизвестно когда, неизвестно куда. Ничего нам не надо, ни богатства, ни славы, Это мудрость — уйти, не оставив следа. Полиняет игольчатый мех на деревьях. Кто расскажет насельникам дикой земли, Что и мы здесь когда-то недолго росли? Мы — кочевников племя. Кто же вспомнит в кочевьях, Что багульника пепел рассыпан вдали?" УРОЧИЩЕ Там, где жесткая Сибирь Очарована нирваной, Есть буддийский монастырь Оловянно-деревянный. Кто живет на том дворе, И какие слышат клятвы И молитвы на заре Маленькие бодисатвы? Там живут среди живых Скорбно мыслящие будды, И сжимаются у них Коронарные сосуды. Что им будущего храм? Что им пыльный хлам былого? Жаль им только старых лам, Растерявших мысль и слово. И на небе мысли нет: Там, с безумьем оробелым, Черный цвет и серый цвет Движутся на битву с белым. Не вникают старики В эти бренные тревоги, И тускнеют от тоски Металлические боги. РАЗМЫШЛЕНИЯ В СПЛИТЕ Печальны одичавшие оливы, А пальмы, как паломники, безмолвны, И медленно свои взметают волны Далмации корсарские заливы. В проулочках — дыханье океана, Туристок ошалелых мини-юбки, И реют благовещенья голубки Над мавзолеем Диоклетиана. Но так же, как на площади старинной, Видны и в небе связи временные, И спутников мы слышим позывные Сквозь воркованье стаи голубиной. Давно ли в памяти живет совместность Костра — с открытьем, с подвигом — расстрела, С немудрою лисой — лозы незрелой? Давно ль со словом бьется бессловестность? Давно ли римлянин грустил державно? Давно ль пришли авары и хорваты? Мы поняли — и опытом богаты, И горечью, — что родились недавно. Мы чудно молоды и простодушны. Хотя былого страсти много значат, — День человечества едва лишь начат, А впереди синеет путь воздушный. РАЗМЫШЛЕНИЯ В САРАЕВЕ Мечеть в Сараеве, где стрелки на часах Магометанское показывают время, Где птицы тюркские — в славянских голосах, Где Бог обозначает племя, Где ангелы грустят на разных небесах. Улыбка юная монаха-босняка И феска плоская печального сефарда. Народы сдвинулись, как скалы и века, И серафимский запах нарда Волна Авзонии несет издалека. Одежда, говоры, базары и дворы Здесь дышат нацией, повсюду вавилоны, Столпотворения последние костры. Иль не един разноплеменный Сей мир, и все его двуногие миры? На узкой улице прочел я след ноги Увековеченный, — и понял страшный принцип Столетья нашего, я услыхал шаги И выстрел твой, Гаврила Принцип, Дошедшие до нас, до тундры и тайги. Когда в эрцгерцога ты выстрел произвел, Чернорубашечный поход на Рим насытил Ты кровью собственной, раскол марксистских школ Ты возвестил, ты предвосхитил Рев мюнхенских пивных и сталинский глагол. Тогда-то ожили понятие вождей, Камлание жреца — предвиденья замена, Я здесь в Сараеве, почувствовал больней, Что мы вернулись в род, в колено, Сменили стойбищем сообщество людей… Всегда пугает ночь, особенно в чужом, В нерусском городе. Какая в ней тревога! Вот милицейские машины за углом, Их много, даже слишком много, И крики близятся, как равномерный гром. Студенты-бунтари нестройный режут круг Толпы на площади, но почему-то снова К ней возвращаются. Не силу, а недуг Мятежное рождает слово, И одиноко мне, и горько стало вдруг. |
