ОДНА МОЯ ЗНАКОМАЯ Мужа уводят, сына уводят В царство глухое, И на звериный рык переводят Горе людское. Обыски ночью — и ни слезинки, Ни лихоманки Возле окошка, возле кабинки, Возле Лубянки. Ей бы, разумной, — вольные речи, Но издалече Только могила с ней говорила, Только могила. Ей бы игрушки, ей бы подарки, Всякие тряпки, — Этой хохлушке, этой татарке, Этой кацапке, Но ей сказали: "Только могила, Только могила!" Все это было, все это было, Да и не сплыло. ОЧЕВИДЕЦ Ты понял, что распад сердец Страшней, чем расщепленный атом, Что невозможно наконец Коснеть в блаженстве глуповатом, Что много пройдено дорог, Что нам нельзя остановиться, Когда растет уже пророк Из будничного очевидца. МЕРТВЫМ В этой замкнутой, душной чугунности, Где тоска с воровским улюлю, Как же вас я в себе расщеплю, Молодые друзья моей юности? К Яру Бабьему этого вывели, Тот задушен таежною мглой. Понимаю, вы стали золой, Но скажите: вы живы ли, живы ли? Вы ответьте, — прошу я немногого: Там, в юдоли своей неземной, Вы звереете вместе со мной, Низвергаясь в звериное логово? Или гибелью вас осчастливили И, оставив меня одного, Не хотите вы знать ничего? Как мне трудно! Вы живы ли, живы ли? АКУЛИНА ИВАНОВНА У Симагиных вечером пьют, Акулину Ивановну бьют. Лупит внук, — не закончил он, внук, Академию разных наук: "Ты не смей меня, ведьма, сердить, Ты мне опиум брось разводить!" Тут и внука жена, и дружки, На полу огурцы, пирожки. Участковый пришел, говорит: "По решетке скучаешь, бандит?" Через день пьем и мы невзначай С Акулиной Ивановной чай. Пьет, а смотрит на дверь, сторожит. В тонкой ручечке блюдце дрожит. На исходе десяток восьмой, А за внука ей больно самой. В чем-то держится эта душа, А душа — хороша, хороша! "Нет, не Ванька, а я тут виной, Сам Господь наказал его мной. Я-то что? Помолюсь, отойду Да в молитвенный дом побреду. Говорят мне сестрицы: "Беда, Слишком ты, Акулина, горда, Никогда не видать твоих слез, А ведь плакал-то, плакал Христос". ДОБРО Добро — болван, добро — икона, Кровавый жертвенник земли, Добро — тоска Лаокоона, И смерть змеи, и жизнь змеи. Добро — ведро на коромысле И капля из того ведра, Добро — в тревожно-жгучей мысли, Что мало сделал ты добра. ПО ВЕСЕННИМ ПОЛЯМ Теплый свет, зимний хлам, снег с водой пополам, Солнце-прачка склонилось над балкой-корытом. Мы поедем с тобой по весенним полям, По весенним полям, по весенним полям, По дорогам размытым. Наш конек седогривый по кличке Мизгирь Так хорош, будто мчался на нем богатырь. Дорогая, не холодно ль в старой телеге? Узнаешь эту легкую русскую ширь, Где прошли печенеги? Удивительно чист — в проводах — небосклон. Тягачи приближаются с разных сторон. Грузовые машины в грязи заскучали. Мы поедем с тобой в запредельный район, Целиною печали. Ты не думай о газовом смраде печей, Об острожной тревоге таежных ночей, — Хватит, хватит нам глухонемого раздумья! Мы поедем в глубинку горячих речей, В заповедник безумья. Нашей совести жгучей целительный срам Станет славой людской на судилище строгом. Мы поедем с тобой по весенним полям, По весенним полям, по весенним полям, По размытым дорогам. КОМБИНАТ ГЛУХОНЕМЫХ Даль морская, соль живая Знойных улиц городских. Звон трамвая. Мастерская — Комбинат глухонемых. Тот склонился над сорочкой, Та устала от шитья, И бежит машинной строчкой Линия небытия. Ничего она не слышит, Бессловесная артель, Лишь в окно сквозь сетку дышит Полдень мира, южный хмель. Неужели мы пропали, Я и ты, мой бедный стих, Неужели мы попали В комбинат глухонемых? |
