1847 «Прекрасная, она стояла тихо…» Прекрасная, она стояла тихо, Младенец-брат при ней был тоже тих, Она слова молитв ему шептала, Она была прекрасна в этот миг. И так прекрасен был при ней младенец Кудрявый, с верой в голубых глазах, И сколько в знаменьи креста его смиренья, Как чудно-много детского в мольбах! Со мною рядом тут же допотопный И умный франт, незримый для людей, — Хотя б из дружбы придал он сарказму Бесчувственной иронии своей. 1847
«Кенкеты, и мрамор, и бронза…» Кенкеты, и мрамор, и бронза, И глазки и щечки в огне… Такие счастливые лица, Что весело с ними и мне. Там дальше зеркальные стены, Там милое краше в сто раз, Там гнутся, блистают и вьются Цветы, бриллианты и газ. И кто-то из зеркала тотчас Меняется взором со мной — Позвольте просить в vis-a-vis вас — Куда вы? — Я еду домой. 1847 «Я знал, что нам близкое горе грозило…» Я знал, что нам близкое горе грозило, Но я не боялся при ней ничего, — Она как надежда была предо мною, И я не боялся при ней ничего. И пела она мне про сладость страданья, Про тайную радость страданья любви, Про тайную ясность святой благодати, Про тайный огонь в возмущенной крови. И, павши на грудь к ней, я горько заплакал, Я горько заплакал и весь изнемог, Рыдал я и слышал рыдания милой. Но слез ее теплых я видеть не мог. Я голову поднял, но горькие слезы Исчезли с ресницы и с ока ея… Она улыбнулась, как будто невольно, Какую-то радость в душе затая. О друг мой! Ты снова беспечно-игрива! Зачем ты беспечно-игрива опять? Хотя б ты из песни своей научилась, Из песни своей научилась страдать! 1847 К Цирцее Блажен, о Цирцея, кто в черные волны забвенья Гирлянду завядшую дней пережитых кидает, Пред кем исчезают предметы в дыму благовонном, Кто — весь заблужденье — невольно рукой шаловливой Смоль черных кудрей твоих с белой блистающей шеи К устам прижимая, вдыхает их сладостный запах, Кто только и слышит в костях пробегающий трепет, Кто только и видит два черных, полуденных ока. Но горе, Цирцея!.. Потянут противные ветры, Туманом рассеется сладостный дым перед оком, Упругие губы не будут звучать поцелуем, И волны забвенья кольцо возвратят Поликрату… Кто ж снова повязку на очи положит Эроту? Кто скажет со вздохом: Цирцея, как Леда, прекрасна! 1847 Мой ангел Как он прекрасен, Гость-небожитель! Он не состарился С первой улыбки моей в колыбели, Когда, играя Златыми плодами Под вечною райскою пальмою, Он указал мне На матерь-деву Страдальца Голгофы — и подле Двенадцать престолов во славе. Он тот же, всё тот же — Кудрявый, с улыбкой, В одежде блистательно-белой, С любовью во взоре — Мой ангел-хранитель… 1847 Последнее слово Я громом их в отчаяньи застигну, Я молнией их пальмы сокрушу, И месть на месть и кровь на кровь воздвигну, И злобою гортань их иссушу. Я стены их сотру до основанья, Я камни их в пустыне размечу, Я прокляну их смрадное дыханье, И телеса их я предам мечу. Я члены их орлятам раскидаю, Я кости их в песках испепелю, И семя их в потомках покараю, И силу их во внуках погублю. На жертву их отвечу я хулою, Оставлю храм и не приду опять, И девы их в молитве предо мною Вотще придут стенать и умирать. 1847 «Между счастием вечным твоим и моим…» Между счастием вечным твоим и моим Бесконечное, друг мой, пространство. Не клянись мне — я верю: я, точно, любим — И похвально твое постоянство; Я и сам и люблю и ласкаю тебя. Эти локоны чудно-упруги! Сколько веры в глазах!.. Я скажу не шутя: Мне не выбрать милее подруги. Но к чему тут обман? Говорим что хотим, — И к чему осторожное чванство? Между счастием вечным твоим и моим Бесконечное, друг мой, пространство. 1847 Veille sur ce que j'aime Бди над тем, что сердцу мило, Неизменное светило — Звездочка моя. Светлых снов и благодати Ей, как спящему дитяти, Умоляю я! Свод небесный необъятен, — Чтоб на нем ей был понятен Ход усталых туч, Твой восход, твое стремленье, И молитвенное бденье, И дрожащий луч. |
