1843 «В небесах летают тучи…» В небесах летают тучи, На листах сверкают слезы; До росы шипки грустили, А теперь смеются розы. После грома воздух чище И свежее дышат люди; Под ресницей орошенной Как-то легче жаркой груди. На природе с каждой каплей Зеленеет вся одежда, В небе радуга сияет, Для души горит надежда. 1843
«Мы с тобой не просим чуда…» Мы с тобой не просим чуда: Только истинное чудно; Нет для духа больше худа, Как увлечься безрассудно. Нынче, завтра — круг волшебный Будет нем и будет тесен; Оглянись — и мир вседневный Многоцветен и чудесен. Время жизни скоротечно, Но в одном пределе круга Наши очи могут вечно Пересказывать друг друга. 1843 «Ночь. Не слышно городского шума…» Ночь. Не слышно городского шума. В небесах звезда — и от нее, Будто искра, заронилась дума Тайно в сердце грустное мое. И светла, прозрачна дума эта, Будто милых взоров меткий взгляд; Глубь души полна родного света, И давнишней гостье опыт рад. Тихо всё, покойно, как и прежде; Но рукой незримой снят покров Темной грусти. Вере и надежде Грудь раскрыла, может быть, любовь? Что ж такое? Близкая утрата? Или радость? — Нет, не объяснишь, — Но оно так пламенно, так свято, Что за жизнь творца благодаришь. 1843 «Смотри, красавица, — на матовом фарфоре…» Смотри, красавица, — на матовом фарфоре Румяный русский плод и южный виноград: Как ярко яблоко на лиственном узоре! Как влагой ягоды на солнышке сквозят! Одна искусная рука соединяла, Одно желание совокупило их; Их розно солнышко и прежде озаряло, — Но дорог красоте соединенья миг. 1843 Цыганке! Молода и черноока, С бледной смуглостью ланит, Проницательница рока, Предо мной дитя востока, Улыбаяся, стоит. Щеголяет хор суровый Выраженьем страстных лиц; Только деве чернобровой Так пристал наряд пунцовый И склонение ресниц. Перестань, не пой, довольно! С каждым звуком яд любви Льется в душу своевольно И горит мятежно-больно В разволнованной крови. Замолчи: не станет мочи Мне прогрезить до утра Про полуденные очи Под навесом темной ночи И восточного шатра. 1844 «На водах Гвадалквивира…» На водах Гвадалквивира Месяц длинной полосой; От незримых уст зефира Влага блещет чешуей… Всё уснуло… лишь мгновенный Меркнет луч во тьме окна, Да гитарой отдаленной Тишина потрясена, Да звезда с высот эфира Раскатилася дугой… На водах Гвадалквивира Месяц длинной полосой. 1844 «Рассказывал я много глупых снов…» Рассказывал я много глупых снов, На мой рассказ так грустно улыбались; Многозначительно при звуке странных слов Ее глаза в глаза мои вперялись. И время шло. Я сердцем был готов Поверить счастью. Скоро мы расстались, — И я постиг у дальних берегов, В чем наши чувства некогда встречались. Так слышит узник бледный, присмирев, Родной реки излучистый припев, Пропетый вовсе чуждыми устами: Он звука не проронит, хоть не ждет Спасенья, — но глубоко вздохнет, Блеснув во мгле ожившими очами. 1844 В альбом Я вас рассматривал украдкой, Хотел постигнуть — но, увы! Непостижимою загадкой Передо мной мелькали вы. Но вы, быть может, слишком правы, Не обнажая предо мной, — Больны ль вы просто, иль лукавы, Иль избалованы судьбой. К чему? Когда на блеск пурпурный Зари вечерней я смотрю, К чему мне знать, что дождик бурный Зальет вечернюю зарю? Тот блеск — цена ли он лишенья — Он нежно свят — чем он ни будь, Он дохновение творенья На человеческую грудь. 1844
«Я говорил при расставаньи…» Я говорил при расставаньи: «В далеком и чужом краю Я сохраню в воспоминаньи Святую молодость твою». Я отгадал душой небрежной Мою судьбу — и предо мной Твой образ юный, образ нежный, С своей младенческой красой. И не забыть мне лип старинных В саду приветливом твоем, Твоих ресниц, и взоров длинных, И глаз, играющих огнем. |
