1855 «В темноте, на треножнике ярком…» В темноте, на треножнике ярком Мать варила черешни вдали… Мы с тобой отворили калитку И по темной аллее пошли. Шли мы розно. Прохлада ночная Широко между нами плыла. Я боялся, чтоб в помысле смелом Ты меня упрекнуть не могла. Как-то странно мы оба молчали И странней сторонилися прочь… Говорила за нас и дышала Нам в лицо благовонная ночь. 1856 Ивы и березы Березы севера мне милы, — Их грустный, опущенный вид, Как речь безмолвная могилы, Горячку сердца холодит. Но ива, длинными листами Упав на лоно ясных вод, Дружней с мучительными снами И дольше в памяти живет. Лия таинственные слезы По рощам и лугам родным, Про горе шепчутся березы Лишь с ветром севера одним. Всю землю, грустно-сиротлива, Считая родиной скорбей, Плакучая склоняет ива Везде концы своих ветвей. 1843, 1856 У камина Тускнеют угли. В полумраке Прозрачный вьется огонек. Так плещет на багряном маке Крылом лазурным мотылек. Видений пестрых вереница Влечет, усталый теша взгляд, И неразгаданные лица Из пепла серого глядят. Встает ласкательно и дружно Былое счастье и печаль, И лжет душа, что ей не нужно Всего, чего глубоко жаль. 1856 Сестра Милой меня называл он вчера — В зеркале точно себя я не вижу?! Боже, зачем хороша так сестра, Что перед ней я себя ненавижу! Голос его, прерываясь, дрожал; Даже в сердцах я его проводила, — Образ сестры предо мною стоял… Так я всю ночь по аллее ходила. В спальню вошла я; она уж спала. Месяц ей кудри осыпал лучами. Я не могла устоять — подошла И, наклоняясь, к ней прильнула устами. Как хороша, как светла и добра! Нет, и сравненьем ее не обижу! Милой меня называл он вчера — В зеркале точно себя я не вижу?! 1857 Горное ущелье За лесом лес и за горами горы, За темными лилово-голубые, И если долго к ним приникнут взоры, За бледным рядом выступят другие. Здесь темный дуб и ясень изумрудный, А там лазури тающая нежность… Как будто из действительности чудной Уносишься в волшебную безбрежность. И в дальний блеск душа лететь готова, Не трепетом, а радостью объята, Как будто это чувство ей не ново, А сладостно уж грезилось когда-то. Октябрь 1856
Музе («Надолго ли опять мой угол посетила…») Надолго ли опять мой угол посетила, Заставила еще томиться и любить? Кого на этот раз собою воплотила? Чьей речью ласковой сумела подкупить? Дай руку. Сядь. Зажги свой факел вдохновенный. Пой, добрая. В тиши признаю голос твой И стану, трепетный, коленопреклоненный, Запоминать стихи, пропетые тобой. Как сладко, позабыв житейское волненье, От чистых помыслов пылать и потухать, Могучее твое учуя дуновенье, И вечно девственным словам твоим внимать. Пошли, небесная, ночам моим бессонным Еще блаженных снов и славы и любви, И нежным именем, едва произнесенным, Мой труд задумчивый опять благослови. 1857 Рыбка Тепло на солнышке. Весна Берет свои права; В реке местами глубь ясна, На дне видна трава. Чиста холодная струя, Слежу за поплавком, — Шалунья рыбка, вижу я, Играет с червяком. Голубоватая спина, Сама как серебро, Глаза — бурмитских два зерна, Багряное перо. Идет, не дрогнет под водой, Пора — червяк во рту! Увы, блестящей полосой Юркнула в темноту. Но вот опять лукавый глаз Сверкнул невдалеке. Постой, авось на этот раз Повиснешь на крючке! 1858 «Был чудный майский день в Москве…» Был чудный майский день в Москве; Кресты церквей сверкали, Вились касатки под окном И звонко щебетали. Я под окном сидел, влюблен, Душой и юн и болен. Как пчелы, звуки вдалеке Жужжали с колоколен. Вдруг звуки стройно, как орган, Запели в отдаленьи; Невольно дрогнула душа При этом стройном пеньи. И шел и рос поющий хор, — И непонятной силой В душе сливался лик небес С безмолвною могилой. И шел и рос поющий хор, — И черною грядою Тянулся набожно народ С открытой головою. И миновал поющий хор, Его я минул взором, И гробик розовый прошел За громогласным хором. Струился теплый ветерок, Покровы колыхая, И мне казалось, что душа Парила молодая. Весенний блеск, весенний шум, Молитвы стройной звуки — Всё тихим веяло крылом Над грустию разлуки. За гробом шла, шатаясь, мать. Надгробное рыданье! — Но мне казалось, что легко И самое страданье. |
