18 «Вы, кажется, не в духе?» — «Я? Ничуть, Напротив, я повеселиться рада В последний раз. — И молодая грудь Дохнула жарко. — Мне движенья надо: Без устали помчимся! отдохнуть Успею после, там, в гортани ада». — «Да что вы говорите?» — «Верьте мне, Я не в бреду и я в своем уме.» 19
«А хоть в бреду, безгрешен этот бред! Несчастию не я теперь виною, И говорить о нем уже не след, — Умру и тайны этой не открою. Тут маменька виновница всех бед: Распорядиться ей хотелось мною. Я поддалась, всю жизнь свою сгубя. — Я влюблена давно!» — «В кого?» — «В тебя!» 20 И мы неслись под пламенные звуки, И — боже мой — как дивно хороша Она была! и крепко наши руки Сжимались, — и навстречу к ней душа Моя неслась в томленьи новой муки. «И я тебя люблю! — едва дыша, Я повторял. — Что нам людская злоба! Взгляни в глаза мне; твой, — я твой до гроба!» 21 Что было дальше, трудно говорить И совестно. Пришлось нам поневоле С товарищем усерднее ходить В дом, где бывали редко мы дотоле. Тот всё вином старался угостить; Пьешь, и душа сжимается от боли, Да к всенощной спешишь, чтоб как-нибудь Хоть издали разок еще взглянуть. 22 О сладкий, нам знакомый шорох платья Любимой женщины, о, как ты мил! Где б мог ему подобие прибрать я Из радостей земных? Весь сердца пыл К нему летит, раскинувши объятья, Я в нем расцвет какой-то находил. Но в двадцать лет — как несказанно дорог Красноречивый, легкий этот шорох! 23 Любить всегда отрадно, но писать — Такая страсть у любящих к чему же? Ведь это прямо дело выдавать, И ничего не выдумаешь хуже. Казалось бы, ну как не помышлять О брате, об отце или о муже? В затмении влюбленные умы — И ревностно писали тоже мы. 24 Я помню живо: в самый Новый год Она мне пишет: «Я одна скучаю. Муж едет в клуб; я выйду у ворот, Одетая крестьянкою, и к чаю Приду к тебе. Коль спросит ваш народ, Вели сказать, что из родного краю Зашла к тебе кормилицына дочь. Укутаюсь — и не заметят в ночь». 25 С товарищем переглянулись мы. Хотя не очень прытки были сами, Но видим ясно: этой кутерьмы И бабушка не разведет бобами. Практические подлинно умы! Нашли исход: рядиться мужиками! Голубушка! Я звать ее не мог: Я не себя — ее я поберег. 26 А время шло. Кто любит так, не знает, Чего он ждет, чем мысль его кипит. Спросите вы у дома, что пылает: Чего он ждет? Не ждет он, а горит, И темный дым весь искрами мелькает Над ним, а он весь пышет и стоит. Надолго ли огни и искры эти? Надолго ли? — Надолго ль всё на свете? 27 Однажды мы сидели наверху С товарищем, витая в думах нежных. Вдруг горничная. — Весь платок в снегу, Лицо у ней бледнее хлопьев снежных. «Да что ты?» — «Всё пропало! Быть греху; Все письма отыскал он в нотах прежних, Да как пошел, — в столах, в шкапах, в трюмо И в туфлях даже, глядь, — сидит письмо.» 28 «Под крик его и гам тут горьких слез Из девичьей я слышала немало. Не треснул ли ее проклятый пес! Он сам ушел. В испуге написала Вам тут она. — Не помню, как донес Меня господь. Ответ я обещала. Прочтите же; а я пока пойду И за калиткой стану — подожду». 29 Читаю: «Всё проведал этот зверь. С тобою он стреляться, верно, станет; И если ты убьешь его теперь — Тогда, тогда и счастие настанет. Я верую, ты тоже сердцем верь, Оно меня, я знаю, не обманет. Я убегу в деревню за тобой, И там твоею стану я женой.» 30 «А послезавтра в восемь приходи На монастырь и стань там у забора И на калитку с улицы гляди — Хоть на часок уйду из-под надзора, — Стой там в тени и терпеливо жди. Как восемь станет бить, приду я скоро. Недаром злые видела я сны! Но верь ты мне, мы будем спасены». 31 Без опыта, без денег и без сил, У чьей груди я мог искать спасенья? Серебряный я кубок свой схватил, Что подарила мать мне в день рожденья, И пенковую трубку, что хранил В чехле, как редкость, полную значенья, Был и бинокль туда же приобщен И с репетиром золотой Нортон. 32
Тебе в могилу тихую привет, Мой старый друг, я, старец, посылаю. Ты был у нас деканом много лет, К тебе, бывало, еду и читаю Я грешные стихи, пускаясь в свет, И за полночь мы за стаканом чаю Сидим, вникаем в римского певца… Тебя любил и чтил я как отца! |
