242. УРНА Вот все, что осталось от этой Безумной и пламенной жизни, От лавров и рукоплесканий, От этого божьего гнева — Над хижинами и дворцами, Над шумом германских полесий, Над всем цепенеющим миром — Когда даже небо казалось Все в молниях, в трубах, в громах. От этого страшного взгляда, Прозрачного, как у медузы, Когда и железное сердце, Внимавшее в битвах с улыбкой, Как пели парфянские стрелы, Вдруг падало и холодело. Вот все, что осталось для Рима От ранних твоих пробуждений, Когда умолкали за дверью Все шепоты и разговоры — И слушали в трепете люди — Сенаторы, откупщики Скрипучий и старческий кашель… Увы, где мечты о великом И мысли о счастье народов? Где пурпур? Где лавры, где лавры? И где триумфальные арки — Прохладные своды титанов Над пыльной дорогою в Рим? Наверное, ты променял бы Все арки и все монументы И все — на один только сладкий Глоток из солдатской баклаги, На хижину и на овчину Последнего из пастухов… 243. ПРИГЛАШЕНИЕ В ПУТЕШЕСТВИЕ Вы слышали, как пароходы Трубят у входа в старый порт, Приветствуя зарю природы, Миндаль в цвету иль римский форт? Вы слышали подобный лире, Прекрасный пароходный глас, Чистейшую слезу в эфире Из медных и глубоких глаз? Хотите с опытным поэтом Пуститься в сей опасный путь, Довериться ночным планетам, Отправиться куда-нибудь? Амфитеатром белый город Спускается к воде с горы, И ветер за открытый ворот Слетает к деве для игры. И розовым воспоминаньем Акрополь средь олив и гор Стоит над меркантильным зданьем, А мусор — черепки амфор. Спешите, смертная, сквозь слезы Увидеть этот берег, где Цветущие деревья, лозы, Где рыбаки живут в труде. Как ветер будет флагом, платьем Играть и волновать умы, Как будет по перу собратьям Завидно, что в эфире мы! Все приближается, все ближе, Увы, неотвратимый час, И Вы, которая в Париже, Спешите же, скорей, сейчас! Ведь смерть подобна грузной гире, Влекущей к рыбам берег весь, И никогда в загробном мире Деревья не цветут, как здесь. 244–246. ОСЕННЕЕ I. «Пчела спешит в последний раз…» Пчела спешит в последний раз В укромный гинекей цветка. О, не обманывает нас Предчувствие — зима близка. Смотрите, как дубовый лист Летит в стеклянной тишине… Косматый виолончелист — Осенний дуб — приник к струне. Что говорить — всему конец: Всем мотылькам, всем соловьям, Всем разрушителям сердец, Ликуй, копатель черных ям. Пчела спешит в последний раз В укромный гинекей цветка. А ветер? Мудр, кто про запас Собрал дровец для камелька. II. «Не лист дубов, а лист газеты…» Не лист дубов, а лист газеты, Шуршащий, утренний в руках. Не тот дубовый лист поэта — Любимый образ — в облаках. Не перелет бездомной пташки За океан, в ночную мглу, А черный кофе в белой чашке В кафе парижском, на углу. И все же, это — осень, муза: Набит пшеницею амбар, Пшеном стихов, пудами груза. А поле все — один гектар. III. «Прогнав все мысли и заботы…» Прогнав все мысли и заботы О соловьях и мотыльках, Не хочется среди работы И думать нам о пустяках. Теперь себе представить надо Огромный и печальный мир, Прозрачнейшие слезы ада, Как те, что источает сыр. Теперь нам надо прелесть неба Попробовать соединить С куском вещественного хлеба… Как трудно, а ведь надо жить. Париж. 1935 247. «Из атласной своей колыбели…» Из атласной своей колыбели Ты порхнула, как бабочка, в свет, В дом, построенный зябким Растрелли, В черный воздух придворных карет. Ты росла, хорошела, дышала, Анфиладою призрачных зал, И хрустальная люстра дрожала, Отраженная в мире зеркал. А над детским моим вдохновеньем Днем и ночью шумели дубы, Осеняя, как благословеньем, Кровлю бедных, превратность судьбы. Но, быть может, в той сельской дубраве Нас дубы научили впотьмах О прекрасном вздыхать и о славе, О стихиях и о небесах. |
