114. «Мы купим белую большую яхту…» Т.А.Л. Мы купим белую большую яхту И Африку прекрасно обогнем. Пусть солнце хлынет в угольную шахту, Нам надоел наш темный тесный дом. Нет, лучше мы поедем на раскопки, А в Сирии, в пустыне, — солнце, зной. Вообразите белый шлем из пробки Над вашей белокурой головой! Вообразите простоту пейзажа: Костер, палатка, каравана след. И день, когда таинственная ваза Вдруг явится из мусора на свет. Хотите, мы на ледоколе с вами Предпримем грандиозные труды, Где под трагическими небесами Любовь — крушение, а сердце — льды? И там, в чудесном холоде искусства, Прижавшись близко, будем погибать, В дневник записывать большие чувства, Сигналы бедствия в пространство слать? Но Вы боитесь холода сонета, Вам Африка милее во сто крат. Вы любите оливы, пальмы, лето, Загар, на солнцепеке виноград. 1935 115. «Труды людей, и предприятья пчел…» Труды людей, и предприятья пчел, И геометрия пчелиных сот. Постройка дома, прилежанье школ, Пшеничные амбары, воск и мед. О, как прекрасно это — строить дом, Пшеницу насыпать в большой амбар, Хозяйственной пчелою над цветком Трудиться, хлопотать в полдневный жар! Вот почему сквозь слезы мы глядим На все, в чем пользы нет, — на тлен стихов, На бесполезный фейерверк, на дым, На ваше платье в мишуре балов. 1936 116. «Вдруг полюбила муза паровоз…» Вдруг полюбила муза паровоз, Его бока крутые и дыханье, Вращенье красное его колес, Его огромнейшие расстоянья. Когда он, оставляя дымный след, Проходит с грохотом по виадуку, Она ему платочком машет вслед И в знак приветствия подъемлет руку. На свете всех счастливей машинист: Он дышит этим воздухом вокзальным, Он слышит звон пространства, ветра свист На перегоне дальнем триумфальном. И вот, в агавах пыльных за горой — Романский городок в тепле зефира, Где горожанка смуглою рукой Берет билет в окошечке кассира. 1935 117. «Может быть, ты живешь в этом доме…»
Может быть, ты живешь в этом доме, Надеваешь прекрасное платье В этот час, в этом мире зеркал. К волосам из пшеничной соломы Так подходит открытое платье, Чтобы ехать в театр иль на бал. Ничего… Ни жестокость мучений, Ни тяжелых высоких сомнений, Ни заломленных в ужасе рук, Только сердца спокойного стук. Только чистый проветренный воздух, Только в оранжерейном морозе Плечи — мрамор, как жар в холодке. Только капля духов. И весь воздух Стал подобен химической розе, Одуванчик — пуховке на жаркой щеке. 1937 118. В ИЕРУСАЛИМЕ Да, не прочнее камень дыма, И русским голосом грудным О камнях Иерусалима Мы с музой смуглой говорим, A у нее гортанный голос, И видел я: на поле том Она склонилась, чтобы колос Поднять, оставленный жнецом. Все розовое в этом мире — Дома и камень мостовой, Холмы и стены, как в порфире, Как озаренные зарей. Счастливец я! Бежав от прозы, Уплыв от всех обычных дел, На эти розовые розы Я целый день с горы смотрел. 1937 119. АТЛЕТ Н.Н. Берберовой Пшеница спеет в солнце лета, В амбар струится, как вода. Спартанец легкий плащ атлета На землю сбросил без стыда. В поту, на солнечной площадке, И улыбаясь — солнце, свет! — Стоят лицом к лицу, как в схватке, Весь мир и молодой атлет. Как радостно он дышит миром, Бросая в крепкий воздух мяч! Отметим лёт мяча пунктиром, Улыбкою — завистниц плач. Как высоко грудную клетку Вздымает марафонский бег! Протянем лавровую ветку Всем, кто опережает век. Не пища, не иищеваренье, А только тело, воздух, звон, Где пульсом кровообращенья Холодный мрамор оживлен. Олимпиада: воздух, лето, Торжественный латинский слог, Легчайшая душа атлета, Полет мяча и топот ног. 1936 120. «Ты — гадкий утенок, урод…» Ты — гадкий утенок, урод. И нет у тебя ничего: Ни сил лебединых, ни вод, Ни голоса, как у него. Не крылья, а лужа. И в них Кусочек далеких небес, Таких непонятных, как стих, Таких невесомых на вес. Но даже за то, что тебе Послали — за лужу, за нос, Такой неуклюжий! — судьбе Ты был благодарен до слез. Пленительный лебедь из рук В балетном пространстве летит Под музыку скрипок, и вдруг Гром рукоплесканий гремит. Весь мир, как огромный цветок. Ты плачешь от счастья, без сил. При мысли, что хоть на часок И ты этот мир посетил. 1936 |
