... Тем не менее, когда однажды арестовали женщину, которую он хорошо знал, Фадеев поручился за нее. Прошло несколько недель, прежде чем ему ответили. Позвонили ему домой:

- Товарищ Фадеев?

- «Да».

- Письмо, которое Вы написали Лаврентию Павловичу, он лично прочитал и дело это проверил. Человек, за которого Вы лично ручались своим партийным билетом, получил по заслугам. Кроме того, Лаврентий Павлович просил меня – с вами говорит его помощник – передать вам, что он удивлен, что Вы как писатель интересуетесь делами, которые совершенно не входят в круг Ваших обязанностей как руководителя Союза писателей и как писателя.

Секретарь Берии повесил трубку, не дожидаясь ответа.

- «Мне дали по носу, - заключил Фадеев, - и крепко».

... Но совсем ссориться с писателем номер один Берия не хотел и однажды позвал Фадеева в гости на дачу. После ужина пошли играть в бильярд. Лаврентий заговорил о том, что в Союзе писателей существует гнездо крупных иностранных шпионов.

Гость поругался с Хозяином, стал возражать, что вообще нельзя так обращаться с мастерами пера, как с ними обращаются в НКВД, что требования доносов нравственно ломают людей.

Оберпалач зло обронил:

- «Я вижу, товарищ Фадеев, что Вы просто хотите помешать нашей работе.

Литгенсек отбрил его не менее жестко:

- «Довольно я видел этих дел. Таким образом всех писателей превратите во врагов народа».

Нарком госбезопасности разозлился. Фадеев улучил минуту и сбежал с дачи, пошел в сторону Минского шоссе. Внезапно он увидел автомобиль, отправленный ему вдогонку:

- «Я понял, что эта машина сейчас собьет меня, а потом Сталину скажут, что я был пьян».

Писательский вождь спрятался в кустах, дождался, когда преследователи исчезнут, потом долго шел пешком и сел в автобус...

- Это – неправильное поведение! - резюмировал Сталин. - «Слушайте, товарищ Фадеев, Вы должны нам помочь. Вы ничего не делаете, чтобы реально помочь государству в борьбе с врагами. Мы Вам присвоили громкое звание «генеральный секретарь Союза писателей СССР», а Вы не знаете, что Вас окружают крупные международные шпионы».

- «А кто же эти шпионы?»

Сталин улыбнулся одной из тех своих улыбок, от которых некоторые люди падали в обморок и которые, как все знали, не предвещали ничего доброго.

- «Почему я должен Вам сообщать имена этих шпионов, когда Вы обязаны были их знать? Но если Вы уж такой слабый человек, товарищ Фадеев, то я Вам подскажу, в каком направлении надо искать и в чем Вы нам должны помочь. Во-первых, крупный шпион Ваш ближайший друг Павленко. Во-вторых, Вы прекрасно знаете, что международным шпионом является Илья Эренбург. И наконец, в-третьих, разве Вам не было известно, что Алексей Толстой английский шпион? Почему, я Вас спрашиваю, Вы об этом молчали? Почему Вы нам не дали ни одного сигнала?..»

Литературного генсека трясло...

- Я же подписывался на чекистских документах - буркнул он.

... Подпись Фадеева была обязательной при аресте любого литератора. Поэтому, когда он покончил с собой, все подумали: вот, больше не смог человек жить с осознанием своей страшной вины. Так верили, пока не опубликовали предсмертное письмо писательского главнокомандующего.

В нем выражалась досада, что новые правители невежественны, усиливают гонения на литературу и вот уже три года – с марта 1953 по май 1956-го - не принимают его. Фадеев сетовал, что его не ценили в меру его таланта и обременяли множеством мелких, ниже его достоинства, поручений. Правда, одна фраза из того письма била не в бровь, а в глаз: писателей «низвели до положения мальчишек, уничтожали, идеологически пугали и назвали это - «партийностью».

- Почему Вы считали меня крупным шпионом, товарищ Сталин? - заблеяла одна испуганная душонка.

- Молчи, Петька! Сам знаешь, почему под расстрельной статьей всю жизнь ходил...

... Одним из самых признанных в СССР писателей являлся Петр Павленко. Четырежды Хозяин присуждал ему высшую литературную награду – Сталинскую премию 1-й степени. Счастливейший лауреат на самом деле был несчастнейшим человеком. В 1920 году он вступил в партию, был связан со многими репрессированными – и всю жизнь боялся своего прошлого, всю жизнь замаливал его...

После войны Павленко написал сценарии двух кинофильмов, которые Генсек официально объявил «шедеврами советского искусства»: «Клятва» и «Падение Берлина». Но в этих сценариях у Павленко был соавтор. «Клятва» - фильм о клятве Сталина над гробом Ленина. Рукопись этого опуса была изукрашена пометками... самого героя! И все пометки касались лишь его одного. Сталин правил образ Сталина!

Павленко пояснил:

- «Берия, передавший сценарий со сталинскими пометками, объяснил режиссеру Чиаурели: «Клятва» должна стать возвышенным фильмом, где Ленин – как евангельский Иоанн Предтеча, а Сталин – сам Мессия».

В «Падении Берлина» эту тему успешно продолжили. Конец фильма венчал апофеоз: мессия Сталин прибывает в поверженный Берлин – прилетает на самолете. Одетый в ослепительно белую форму (белые одежды ангела, спускающегося с неба), он является ожидавшим его смертным. И все народы планеты славят безбожного антипода Христа. «Возникает мощное «ура». Иностранцы, каждый на своем языке, приветствуют Сталина. Гремит песня: «За Вами к светлым временам идем путем побед» - так записано в сценарии...

- Это — отличный сценарий, - почмокал трубкой Вождь. - Но, чтобы такие хорошие литературные произведения получать, приходилось очень много работать — в первую очередь, органам...

- Половым?! - не удержался и съязвил по примеру своего спутника Ельцин.

- Нет, партийным и госбезопасности! - проигнорировал подначку кремлевский горец. - Особенно сложно было после войны. Интеллигенты наши гнилые принесли с фронта «личные мысли». «Дым Отечества, ты — другой, не такого мы ждали, товарищи», - написал тогда один бумагомарака. Они посмели желать перемен! Война, близость смерти и краткий союз с капиталистами породили в них смелость и насмешливое отношение к марксизму-ленинизму-сталинизму. Пришлось заняться идеологией всерьез!

… Генсек попросил привезти ему на просмотр только что законченную вторую серию фильма Эйзенштейна об Иване Грозном. (Первую серию по его команде объявили шедевром, картина получила Сталинскую премию). Автор лежал в больнице, и Хозяин смотрел фильм о своем любимом историческом деятеле вдвоем с руководителем кинематографии Большаковым. Тот вернулся на работу неузнаваемым: правый глаз у него дергался, лицо в красных пятнах. От пережитого он не мог ни с кем весь день говорить. Все потому, что «лучший друг кинематографистов» назвал фильм «кошмаром» и на прощание сказал Большакову: «У нас во время войны руки не доходили, а теперь мы возьмемся за вас как следует».

Когда Эйзенштейн выздоровел, Коба позвал его в Кремль. Целых два часа он беседовал с ним и с актером Черкасовым.

- Я тогда им сказал вот что, - вспомнил тиран. - «Одна из ошибок Ивана Грозного состояла в том, что он не дорезал пять крупных феодальных семейств. Если бы он их уничтожил... не было бы Смутного времени... Мудрость Ивана в том, что он стоял на национальной точке зрения и иностранцев в страну не пускал... У вас опричники показаны как «ку-клукс-клан». А опричники — это прогрессивная армия».

В целом наша беседа была благожелательной. Я разрешил переделать свирепо обруганный фильм. Причем просил не спешить и переделывать основательно. Эйзенштейн все понял...

- Я понял — и вскорости сам умер, - подтвердил великий кинорежиссер.

… Та беседа о киноискусстве оказалась только началом. Далее последовало знаменитое постановление по литературе - «О журналах «Звезда» и «Ленинград». Для разгрома были выбраны две знаменитости: Анна Ахматова и Михаил Зощенко.

- Почему именно они? - спросил Ницше.

- Я этого юмориста ценил. Своим детям даже иногда читал... его фельетоны вслух... и приговаривал: «А вот тут товарищ Зощенко наверняка вспомнил об ОГПУ и изменил концовку». Любил я пошутить! – вспомнил Коба.