- Я же встречал Вас в зоне творческих душ, фрау Гиппиус, - удивился Ницше.

- Я там постоянно и обитаю. Сюда попала по приглашению моего мужа Дмитрия Мережковского, который находится здесь. Мы с ним не расставались ни на день более полувека. Но смерть нас разлучила — и посмертие тоже! Я так скучаю по нему!

- Вы же были порядочным человеком, как и Ваш супруг. Почему Вы не с ним? Из-за того, что поддались в свое время идее «брака втроем» - жили в одной квартире вместе с вашим общим другом Философовым? Причиняли страдания супругу? Когда Маяковский осуществлял этот «менаж а труа» с парочкой Бриков, Лиля, перед тем как заняться любовью (с законным мужем!), запирала поэта в ванной. Там он плакал, скребся в дверь, молил, чтобы его выпустили... Вы проделывали нечто подобное?

Что за гадости слышу от такого целомудренного джентльмена, герр Ницше! Философов был чудесный человек, но, как теперь выражаются, «голубой», и я его совсем не интересовала. Он скорее симпатизировал Диме, но тот тоже нормальный и любил меня. Не плотский, а духовный союз существовал между нами тремя!

Тогда почему Вас пускают в чистилище лишь на краткое время?

Из-за моего поганого характера. Когда-то мне дали прозвище Белая Дьяволица. Мне это очень нравилось: хотелось быть непременно злой, поставить кого-нибудь в неловкое положение, унизить, поссорить.

Зачем?

«Так. Я любила посмотреть, что из этого получится». В одном из моих стихотворений я написала, что люблю игру. «Если в раю нет игры, то я не хочу рая». Вот эти некрасивые выходки и были моей «игрой», которая лишила меня не только райского блаженства, но даже близости с мужем... Душа была виновата — и теперь страдает!

«В своей бессовестной и жалкой низости

Она, как пыль, сера, как прах земной.

И умираю я от этой близости,

От неразрывности ее со мной.

Она шершавая, она колючая,

Она холодная, она змея.

Меня изранила противно-жгучая

Ее коленчатая чешуя.

О, если б острое почуял жало я!

Неповоротлива, тупа, тиха.

Такая тяжкая, такая вялая,

И нет к ней доступа — она глуха.

Своими кольцами она, упорная,

Ко мне ласкается, меня душа.

И эта мертвая, и эта черная,

И эта страшная — моя душа!»

Вы так стремитесь к супругу, хотя Христос утверждал, будто в мире ином нет мужей и жен...

Так ведь мы обвенчаны с Димой — значит, наша близость получила благословение Божие!

И все-таки непонятно, почему Вы так страдаете...

А мне, напротив, понятно! - к разговору присоединился давний друг семьи Мережковских Георгий Адамович. - «... Между нею самой и тем, что она говорила и писала, между нею самой и ее нарочитым литературным обликом было резкое внутреннее несоответствие. Она хотела казаться тем, чем в действительности не была. Она прежде всего хотела именно казаться. Помимо редкой душевной прихотливости тут сыграли роль веяния времени, стиль и склад эпохи, когда чуть ли не все принимали позы, а она этим веяниям не только поддавалась, но в большой мере сама их создавала.

... Она хотела казаться человеком с логически неумолимым, неизменно трезвым, сверхкартезианским умом. Повторяю, она была в самом деле очень умна. Но ум у нее был путаный, извилистый, очень женский, гораздо более замечательный в смутных догадках, чем в отчетливых, отвлеченных построениях, в тех рассудочных теоремах, по образцу которых написаны многие ее статьи. Она хотела казаться проницательнее всех на свете, и постоянной формой ее речи был вопрос: «А что, если?..» А что, если дважды два не четыре, а сорок семь, а что, если Волга впадет не в Каспийское море, а в Индийский океан? Это была игра, но с этой игрой она свыклась и на ней построила свою репутацию человека, который видит и догадывается о том, что для обыкновенных смертных недоступно.

Она знала, что ее считают злой, нетерпимой, придирчивой, мстительной, и слухи эти она усердно поддерживала, они ей нравились. Как нравилось ей раздражать людей, наживать себе врагов. Но это тоже была игра. По глубокому моему убеждению, злым, черствым человеком она не была, а в особенности не было в ней никакой злопямятности. (Еще меньше было этого в нем, в Мережковском. Прекрасная его черта: ему можно было сказать что угодно, он сердился, махал руками, возмущался, а через полчаса все забывал и говорил с обидчиком, как с приятелем). Однажды Милюков заявил Зинаиде Николаевне, что не может больше печатать в «Последних новостях» ее статьи:

«Я слишком стар и слишком занят, чтоб уследить за всеми шпильками, которыми Вы каждую свою статью украшаете!»

Она была искренне удивлена: «Ну, подумайте, у меня шпильки! У меня!» Она не придавала своим язвительным выпадам значения, она забывала о них, как о чем-то третьестепенном и в худшем случае только забавном.

Другое воспоминание. В самом начале революции Троцкий выпустил брошюру о борьбе с религиозными предрассудками. «Пора, товарищи, понять, что никакого Бога нет, ангелов нет, чертей и ведьм нет»,. - и вдруг, совершенно неожиданно, в скобках: «Нет, впрочем, одна ведьма есть —.Зинаида Гиппиус». Мне эта брошюра попалась на глаза уже... в Париже, и я принес ее Зинаиде Николаевне. Она, со своим вечным лорнетом в руках, прочла, нахмурилась, пробрюзжала: «Это еще что такое? Что это он выдумал?» - а потом весело рассмеялась и признала, что, по крайней мере, это остроумно.

К беседе подключилась еще одна хорошая знакомая поэтессы — писательница Тэффи:

С Зинаидой Николаевной мы... «как-то заговорили об эпохе Белой Дьяволицы.

«Мы с моей маленькой сестрой были потрясены Вашим стихотворением»:

«Но люблю я себя, как Бога.

Любовь мою душу спасет».

Я ошиблась — не спасла! - призналась Гиппиус с горечью.

«Какие-то немцы, - продолжила Тэффи, - большей частью выходцы из России, писали ей почтительные письма. Как-то она прочла мне:

«Представляю себе, как Вы склоняете над фолиантами свой седой череп». Этот «седой череп» долго нас веселил.

Последние месяцы своей жизни Зинаида Николаевна много работала, и все по ночам. Она писала о Мережковском. Своим чудесным бисерным почерком исписывала она целые тетради, готовила большую книгу. К этой работе она относилась как к долгу перед памятью «Великого Человека», бывшего спутником ее жизни. Человека этого она ценила необычайно высоко, что было даже странно в писательнице такого острого, холодного ума и такого иронического отношения к людям. Должно быть, она действительно очень любила его. Конечно, эта ночная работа утомляла ее. Когда она чувствовала себя плохо, она никого к себе не допускала, ничего не хотела. Я очень жалела ее, но часто приходить не могла. Она почти совсем оглохла, и надо было очень кричать, что для меня было очень трудно.

Одно время она почувствовала себя лучше и даже сделала попытку снова собирать у себя кружок поэтов. Но это оказалось слишком утомительным, да и глухота мешала общению с гостями.

... В. Мамченко подарил Зинаиде Николаевне кошку. Кошка была безобразная, с длинным голым хвостом, дикая и злая. Культурным увещеваниям не поддавалась. Мы называли ее просто «Кошшшка», с тремя «ш». Она всегда сидела на коленях у З.Н. и при виде гостей быстро шмыгала вон из комнаты. З.Н. привыкла к ней и, умирая, уже не открывая глаз, в полусознании, все искала рукой, тут ли ее Кошшшка..

Последние дни она лежала молча, лицом к стене и никого не хотела видеть. Дикая кошка лежала рядом с ней... Настроение у нее было очень тяжелое.

Вспоминалось ее чудесное стихотворение, написанное давно-давно. Она говорила о своей душе:

«... И если боль ее земная мучит,

Она должна молчать.

Ее заря вечерняя научит,

Как надо умирать».

Ну что ты, дорогая, не надо так переживать! - утешил жену появившийся Мережковский — и она помолодела, превратившись в писаную красавицу, какой осталась в памяти людской. - Не огорчайся, я ведь тоже не в раю, хотя любил Христа и написал про него книгу «Иисус Неизвестный». Я верю: Творец нас помилует и обоих допустит к Себе, пусть мы и представляли Его не совсем таким, каков Он есть!