Писатель попытался самооправдаться:

- «С юных лет я горел страстью быть полезным России на каком угодно месте. В каком угодно звании. У меня даже была мечта стать министром юстиции и, повсеместно пресекая неправосудие, все в своем Отечестве исправить.

Однако я изменился, едва поселился в Петербурге – городе, где сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать все не в настоящем виде. Мой взгляд стал останавливаться и прилипать к уродливым и пошлым сторонам жизни, принимая их порой за истинную жизнь. Я стал задаваться вопросами: «Лучше ли мы других народов? Ближе ли жизнью ко Христу, чем они? - Никого мы не лучше, а в жизни еще неустроенней и беспорядочней всех их. Хуже мы всех прочих – вот что мы должны всегда говорить о себе», - к такому выводу я пришел».

На откровения своего кумира отозвался Некрасов:

- На Вашу смерть я откликнулся такими стихами:

- «И веря и не веря вновь

Мечте высокого призванья,

Он проповедует любовь

Враждебным словом отрицанья, -

И каждый звук его речей

Плодит ему врагов суровых,

И умных и пустых людей,

Равно клеймить его готовых.

Со всех сторон его клянут

И, только труп его увидя,

Как много сделал он, поймут,

И как любил он – ненавидя!»

- Я хотел бы ответить на ваш вопрос о моем патриотизме, господин Ельцин. Весной 1848 года перед отъездом в Иерусалим я написал своему духовнику: «Скажите мне, зачем мне, вместо того чтобы молиться о прощении всех прежних грехов моих, хочется молиться о спасении Русской земли?»

И молитву о спасении Русской земли я сочинил в Земле обетованной и разослал всем, кого считал друзьями: «Исправи молитву и дай мне силу помолиться у Гроба Святого о кровных своих, о всех людях земли нашей, о ее мирном времени, о примирении всего в ней враждующего и негодующего, о водворении в ней любви и воцарении в ней Твоего царствия, Боже!..»

- В советской школе о религиозности Вашей крайней говорили мало, - вспомнил ЕБН. - Но всячески подчеркивали, что Вы боролись против царизма и крепостного строя, которые олицетворял собой царь Николай «Палкин».

- Как я мог сражаться против государя, который всячески меня поддерживал?! - вознегодовал писатель. - Именно Николай Павлович утвердил к постановке «Ревизора», присутствовал на премьере и от души смеялся (даже реплику бросил после спектакля: «Все получили по заслугам, и я больше всех»). Позже дал добро на печать «Мертвых душ», застрявших в цензуре... Кроме того, император назначил мне приличное пособие для работы над вторым томом «Мертвых душ» и повелел выдать такой заграничный паспорт, какового в природе никогда не существовало (беспошлинный).

Так что куда более справедливо считать меня монархистом и певцом самодержавия. Я самолично писал государю: «...Я равномерно возблагодарю Бога, внушившего Вам мысль вразумить меня, и облобызаю мысленно, как руку отца, Вашу монаршую руку, отведшую меня от неразумного дела». И в финале «Мертвых душ», по моей задумке, должен был явиться Павел Иванович Чичиков, изменившийся к лучшему при непосредственном участии царя...

... Государева помощь спасла меня, хотя бы потому, что у «Ревизора» было огромное количество влиятельных противников, которые мгновенно усмотрели в пьесе нападки на российскую государственность.

Бывший начальник Гоголя по Департаменту уделов, действительный статский советник В.И. Панаев согласно закивал призрачной головой:

- Я в ужасе от того, что «Ревизора» дозволили играть на сцене. Это - «безобразная карикатура на администрацию всей России, которая охраняет общественный порядок, трудится для пользы отечества, и вдруг какой-то коллежский регистраторишка дерзает осмеивать не только низкий класс чиновников, но даже самих губернаторов».

- Такие вот обвинения вызвали у меня настоящую манию преследования, которая донимала меня до самой смерти. Под напором критиков я приделал к пьесе эпилог, где объяснил, что «настоящий ревизор, который маячит в конце последнего действия, - это человеческая совесть. А остальные персонажи – это страсти, живущие в нашей душе».

- Фи, как примитивно, герр Гоголь! - скривился «первый имморалист». - Такому гению, как Вы, следовало бы «отделаться от дурного вкуса хотеть быть согласным со многими»!

- Я погиб не от критики, не от дурновкусия, а от конфликта между двумя людьми, которых я любил больше, чем родную мать, чье влияние на меня было безмерным...

- И кто это? - у Ницше сразу взыграл интерес.

- Первый из них – Пушкин! «Моя жизнь, мое высшее наслаждение умерло вместе с ним... Ничего не предпринимал, ничего не писал я без его совета. Все, что есть у меня хорошего, всем этим я обязан ему... »

Когда же он погиб, моим пастырем и утешителем сделался мой духовник, отец Матфей Ржевский (Матвей Александрович Константиновский).

- Он-то тебя и погубил! - объявил Дьявол радостным голосом.

- Я с твоим тезисом не согласен, лукавый! «По-моему, это умнейший человек из всех, каких я доселе знал, и если я спасусь, так это верно вследствие его наставлений». Его письма я всегда носил при себе! «Всякий раз, когда их в тишине перечитываю, вижу новое в них... Не забывайте меня в молитвах ваших. Знаете и сами, как они мне нужны... Одна мысль о том, что Вы молитесь обо мне, поселяет в душу надежду...».

Тут появилась душа рокового для писателя священника.

Когда они познакомились в январе 1849 года в Москве, отцу Матфею было лет под шестьдесят. Большую часть жизни он провел в деревенской глуши, среди простого народа. Духовник гения оказался не высок ростом, немножко сутуловат... По наружности и по внешним повадкам это был самый обыкновенный мужичок, которого от крестьян отличал только покрой его одежды... Правда, во время проповеди, а также при совершении литургии лицо его озарялось... Гоголь считал его чистейшим представителем чистейшего православия.

Появившись, поп изложил свое кредо:

- «Жить в Боге значит жить вне самого тела». А коли так, то святость – это бестелесность. А плоть – грех. Дух противостоит плоти, как начало божеское началу бесовскому, как вечное добро вечному злу – в неразрешимом противоречии. Как рек Господь наш Иисус Христос: «Не любите ни мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей; ибо все, что в мире – похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, - не есть от Отца, но от мира сего. Весь мир лежит во зле».

Итак, мир есть отрицание Бога, а Бог есть отрицание мира.

Гоголь попробовал возразить:

- Нельзя в мире уйти от мира. Христианство вовсе не требует, чтобы мы ушли от мира в том смысле, как этого требуете Вы, отец Матфей. Да, мир весь лежит во зле – это с одной стороны; но, с другой – Бог так возлюбил мир, что Сына Своего Единородного принес за него в жертву.

- Умствуешь в гордыни своей, сын мой! Покайся и отрекись от мира – оставь стезю литератора и иди в монастырь!

- «Признаюсь вам, я до сих пор уверен, что закон Христов можно внести с собой повсюду, даже в стены тюрьмы, и можно исполнять его, пребывая во всяком звании и во всяком сословии; его можно исполнить также и в звании писателя... Если бы я знал, что на каком-нибудь другом поприще могу действовать лучше во спасение души моей и во исполнение всего того, что должно мне исполнить, чем на этом, я бы перешел на то поприще. Если бы я узнал, что я могу в монастыре уйти от мира, я бы пошел в монастырь. Но и в монастыре тот же мир окружает нас, те же искушения вокруг нас... Словом, нет поприща и места в мире, на котором мы бы могли уйти от мира... Не знаю, брошу ли я имя литератора, потому что не знаю, есть ли на это воля Божия».

Этот отказ привел к последнему – в прямом смысле слова смертельному – конфликту...

Накануне нового, 1852 года Гоголь остановился в московском доме графа Толстого. Сюда же спешно приехал его духовник. В те дни гений писал второй том «Мертвых душ».

Протоиерей Ф.И. Образцов:

- «Отец Матфей, как духовный отец Гоголя, взял на себя смелость очистить совесть Гоголя и приготовить его к христианской непостыдной кончине...