- Опять брешешь! Ты же столько гадостей наговорил обо мне за границей незадолго до того, как сочинял эту слезливую муру!
- «Книгу я задумал написать. Хотел ее тебе посвятить и просить тебя написать маленькое предисловие, чтобы все знали, что я целиком признаю себя твоим. До чего же ужасно противоречиво мое здесь положение: ведь я любого тюремного надзирателя-чекиста считаю «своим», а он... смотрит как на преступника, хотя корректен. Я тюрьму «своей» считаю... Иногда во мне мелькнет мечта: а почему меня не могут поселить где-нибудь под Москвой, в избушке, дать другой паспорт, дать двух чекистов, позволить жить с семьей, работать на общую пользу над книгами, переводами (под псевдонимом, без имени), позволить копаться в земле, чтоб физически не разрушиться (не выходя за пределы двора). А потом в один прекрасный день X или V сознается, что меня оболгал...»
- Есть у меня любимый анекдот, - захихикал Радек. - В трамвае пьяный навалился на женщину. Та ему заявила: «Может, ты на меня еще и ляжешь?!» «Размечаталась, дура!» - ответил алкоголик. Как будто про тебя сказано, Колюшок!
- «И вот гибну здесь. Режим здесь очень строгий, нельзя даже в камере громко разговаривать, играть даже в шашки или шахматы, нельзя, выходя в коридор, говорить вообще, нельзя кормить голубей в окошке – ничего нельзя. Но зато полная вежливость, выдержка, корректность всех, даже младших надзирателей. Кормят хорошо. Но камеры – темные. И круглые сутки горит свет. Натираю полы, чищу «парашу» - все это знакомо. Но сердце разрывается, что это – в советской тюрьме. И горе и тоска моя безграничны».
На конверте надпись: «Прошу никого до И.В. Сталина данного письма не читать». Но «друг Коба» написал: «Вкруговую» - и с фельдъегерем отослал письмо всем членам Политбюро.
- Так в твою эпоху бандиты на «субботниках» проституток «вкруговую» пускали, - напомнил экс-президенту России его безжалостный гид. Ельцин не ответил: он мучился вместе с Бухариным и со всеми остальными, кто вынужденно разделял страдания жертвы. Сталинских соратников как будто било током, когда зачитывались их реплики на том письме. «Читал. По-моему, писал жулик. Молотов». «Все жульничество: я не я и лошадь не моя. Каганович, Калинин». «Безусловно жульническое письмо. Чубарь».
А Бухарчик все строчил 43 письма – безответных объяснений в любви.
«Здравствуйте, Иосиф Виссарионович! (Уже поумнел – отбросил фамильярность, - одобрительно сказал Сталин). В галлюцинаторном состоянии (у меня были такие периоды) я говорил с Вами часами... К сожалению, это был только мой бред... Я хотел Вам сказать, что был бы готов выполнить любое Ваше требование без всяких резервных мыслей и без всяких колебаний. Я написал уже (кроме научной книги) большой том стихов. В целом – это апофеоз СССР... Первые вещи кажутся мне теперь детскими (но я их переделываю, за исключением «Поэмы о Сталине»)... Я 7 месяцев не видел ни жены, ни ребенка. Несколько раз просил – безрезультатно. 2 раза на нервной почве лишался зрения и раза 2 -3 подвергался припадкам галлюцинарного бреда... И.В.! Разрешите свидание! Дайте повидать Анюту и мальчика! Ну уж если это никак нельзя, разрешите, чтоб Аннушка хоть свою с ребенком карточку принесла... Пусть Вам покажутся чудовищными мои слова... что я Вас люблю всей душой! Как хотите, так судите!»
- Что ты так скептически смотришь на Бухарина? - спросил Ельцин своего проводника по аду. - Вроде ведь искренне мучается, и человек великий...
- «Пафос позы не служит признаком величия; тот, кто нуждается в позах, обманчив... Будьте осторожны с живописными людьми!»
- Архискверно даже я себя чувствую, хотя ко всему происходящему не был причастен. А остальным-то каково! - описал Ильич общее настроение в кабинете. Однако Вождь был неумолим – и коллективная пытка длилась, длилась, длилась...
«10.12.37. Пишу это письмо, возможно, последнее, предсмертное свое письмо. Поэтому прошу разрешить мне писать его... без всякой официальщины...
Я не могу уйти из жизни, не написав тебе последних строк, ибо меня обуревают мучения, о которых ты должен знать. Я даю тебе честное слово, что я невиновен в тех преступлениях, которые подтвердил на следствии...
Мне не было никакого выхода, кроме как подтверждать обвинения и показания других и развивать их: ибо иначе выходило бы, что я не разоружаюсь. Я, думая над тем, что происходит, соорудил примерно такую концепцию: есть какая-то большая и смелая политическая идея Генеральной чистки:
а) в связи с предвоенным временем, б) в связи с переходом к демократии эта чистка захватывает а) виновных, б) подозрительных, с) потенциально подозрительных... Без меня здесь не могли обойтись. Одних обезвреживают так-то, других по-другому, третьих по-третьему... Ради бога не думай, что здесь скрыто тебя упрекаю. Даже в размышлениях с самим собой я настолько вырос из детских пеленок, что понимаю, что большие планы, большие идеи и большие интересы перекрывают все. И было бы мелочным ставить вопрос о собственной персоне наряду с всемирно-историческими задачами, лежащими прежде всего на твоих плечах.
Я не христианин. Но у меня есть свои странности – я считаю, что несу расплату за те годы, когда я действительно вел борьбу... больше всего меня угнетает такой факт. Летом 1928 года, когда я был у тебя, ты мне говорил: знаешь, почему я с тобой дружу? Ты ведь не способен на интригу? Я говорю – да. А в это время я бегал к Каменеву. Этот факт у меня в голове, как первородный грех иудея. Боже мой, какой я был мальчишка и дурак, а теперь плачу за это своей честью и всей жизнью. За это прости меня, Коба. Я пишу и плачу, мне уже ничего не нужно...»
- Ха-ха! - зашипел объект бухаринской любви. - Запись твоего разговора с Каменевым я получил тотчас. И чтобы тебя, дурака и предателя, помучить, спрашивал: «Ты ведь не способен на интригу?» Я дал команду ГПУ передать содержание этой беседы Троцкому, рассчитывая, что он тебя ненавидит и не пожалеет – немедленно опубликует запись. И точно: оказавшись за границей, «иудушка» обнародовал разговор, дал мне в руки бомбу – доказательство сговора правых с прежней оппозицией. А как нагло ты со мной в начале 30-х разговаривал!
... Осенью 1932 года на квартире у Горького на встрече писателей с руководителями партии мастера пера попросили Вождя рассказать что-то о Ленине. Подвыпивший Бухарин, который сидел рядом с Кобой, взял его за нос и предложил:
- «Ну, соври им что-нибудь про Ленина».
Сталин был оскорблен. Горький, как хозяин, растерялся. Коба дал отпор:
- «Ты, Николай, лучше расскажи Алексею Максимовичу, что ты на меня наговорил, будто я хотел отравить Ленина».
Бухарин ответил:
- «Ну, ты же сам рассказывал, что Ленин просил у тебя яд, когда ему стало совсем плохо, и он считал, что бесцельно существование, при котором он точно заключен в склеротической камере для смертников – ни говорить, ни писать, ни действовать не может. Что тебе тогда сказал Ленин, повтори то, что ты говорил на Политбюро».
Сталин неохотно, но с достоинством произнес, отвалясь на спинку стула и расстегнув свой серый френч:
«Ильич понимал, что он умирает, и он действительно сказал мне – я не знаю, в шутку или серьезно, но я вам рассказал как серьезную просьбу, - чтобы я принес ему яд, потому что с этой просьбой он не может обратиться ни к Наде, ни к Марусе, то есть Марии Ильиничне. «Вы самый жестокий член партии», - эти слова Вождь произнес даже с оттенком некоторой гордости.
А как я за твои выходки, «бухкашка», над тобой издевался, играл, будто кошка с мышкой! «Остроумно и весело шутил»!
... 7 ноября 1936 года на Красную площадь, чтобы отметить 19-ю годовщину Октября, супруги Бухарины прошли по пропуску «Известий» на соседние с Мавзолеем трибуны. Сталин заметил их. Неожиданно Ларина, молодая жена Николая Ивановича, увидела, что через густую толпу людей к ним протискивается часовой. Она подумала, что им предложат немедленно покинуть Красную площадь. Но молодой красноармеец отдал честь и сказал: «Товарищ Бухарин, товарищ Сталин просил передать Вам, что Вы не на месте стоите, и просит Вас подняться на Мавзолей».
