- Чушь, - прокомментировал Лев Давидович.

- «Чудовищность моих преступлений безмерна, особенно на новом этапе борьбы СССР. С этим сознанием я жду приговора...

Еще раз повторяю, я признаю себя виновным в измене социалистической родине, самом тяжком преступлении, которое только может быть, в организации кулацких восстаний, в подготовке террористических актов...

Я признаю себя далее виновным в подготовке заговора «Дворцового переворота»... Я был руководителем, а не стрелочником контрреволюционного дела».

- «Хороший оратор, - одобрил Молотов бывшего друга. - Умеет г-говорить. Речь чистая. Сейчас эти п-процессы сумели затоптать ногами, не переиздают. А ведь все открыто п-печаталось. В зале были иностранные к-корреспонденты, буржуазная пресса левая и гитлеровская, дипломаты, послы присутствовали... Еще и потому были ошибки и большие жертвы, что мы оказались чересчур д-доверчивы к тем людям, которым уже нельзя было доверять. Они уже п-переродились, и мы поздно от них избавились».

- Личные отношения Бухарина и Сталина тоже здесь примешиваются? - поинтересовался Ницше.

- «Личное – я с этим не м-могу согласиться. Это сводит дело, по существу, к м-мелочам. Потому что личное – у к-каждого есть личное, у хороших и у плохих, а почему именно эти люди, которые шли по одному пути, потом повернули в совершенно противоположном направлении? Личный к-карьеризм – это было бы очень мелко, узко. А вот то, что они уже не верят, п-потеряли веру – им нужен другой выход. А другой выход могут указать т-только непримиримые враги Советской власти. Либо я защищаю Октябрьскую р-революцию, либо против нее и ищу сторонников в тех, кто против...

Никуда не удерешь, т-ты уже на виду, ты уже Троцкий, ты уже Бухарин, ты уже должен говорить то, что и раньше говорил, и они повторяли, а в душе уже не верили. Вот это и п-превратило их потом в такие тряпки...»

- Но у обвинения не было никаких фактов, кроме признания обвиняемых, что еще не является доказательством вины, - стоял на своем «первый имморалист».

- «Какое нужно было еще д-доказательство вины, когда мы и так знали, что они виноваты, что они враги! Почитайте Бухарина – это же оппортунист!».

- То, что они не были виноваты, об этом речи не может быть?!

- «Безусловно».

- Я после процесса над ними назвал Зиновьева и Каменева «слизняками». И Бухарин такой же! - безапелляционно вынес приговор Троцкий.

- Хотели б мы на тебя посмотреть, если б ты оказался на нашем месте! - хором заорали все трое.

- А уж как я бы хотел... - облизнулся тигр в человеческом облике по кличке Коба. - И вообще, «бухкашка», чем ты недоволен? Я ведь в реальности применил на тебе твои же теоретические разработки...

- Какие еще разработки?

- Ну, к примеру, вот такую... «Пролетарское принуждение во всех его формах, начиная с расстрела... является методом выработки коммунистического человека из человеческого материала коммунистической эпохи». Вот я из тебя путем расстрела и выработал «коммунистического человека». Ты на суде вполне по-коммунистически заговорил, отбросив свои правые, эсеровские и прочие мелкобуржуазные замашки...

- Чем я тебя породил, тем и убью, сказал Тарас Бульба своему изменнику-сыну, - отпустил очередную шуточку Радек. Ницше глянул на него одобряюще: распознал родственную душу. Любил он остроумных личностей!

- ...А насчет того, что ты – слизняк, с Троцким (в кои-то веки!) я согласен, - продолжал добивать Николая Ивановича его прежний друг. - Вспомни, что произошло на пленуме ЦК, когда тебя решили исключить из партии.

... Микоян предложил Бухарину и Рыкову сразу признаться в антигосударственной деятельности, на что Николай Иванович прокричал: «Я не Зиновьев и не Каменев и лгать на себя не буду!» Недавний их обличитель знал, что «бандиты», которых он так клеймил, - невинны...

По указанию Сталина для подготовки решения насчет новых «отщепенцев» была создана комиссия из 30 человек. Туда вошли и те, кого Хозяин оставил жить (Хрущев, Микоян, Молотов, Каганович, Ворошилов), и будущие смертники (Ежов, Постышев, Косиор, Гамарник, Петерс, Эйхе, Чубарь, Косарев). Все пришли к выводу: Рыков и Бухарин достойны расстрела.

Лишь «добрый» Коба предложил полумеру: «Исключить из членов ЦК и ВКП(б), суду не предавать, а направить дело в НКВД на расследование». Это означало не быструю, а долгую гибель. Крупская и Мария Ульянова, тоже члены комиссии, поддержали «соломоново решение»...

Особую муку принесла Бухарину разыгравшаяся на пленуме безумная сцена.

Ежов: «Бухарин пишет в заявлении в ЦК, что Ильич у него на руках умер. Чепуха! Врешь! Ложь сплошная!»

Бухарин: Я тогда простудился, поехал лечиться в санаторий в Горках и случайно оказался свидетелем этой величайшей трагедии. «Вот же они были при смерти Ильича: Мария Ильинична, Надежда Константиновна, доктор и я. Ведь верно, Надежда Константиновна?»

Та молчала, близкая к обмороку: боялась говорить правду...

Бухарин: «Я его поднял на руки, мертвого Ильича, и поцеловал ему ноги!»

Собравшиеся по-лошадиному ржали над «лжецом». Во исполнение решения комиссии Бухарин и Рыков были арестованы. Пленум постановил, что оба «как минимум» знали о террористической деятельности троцкистов-зиновьевцев. Все их письма и объяснения в ЦК были названы «клеветническими». В это время они уже находились на Лубянке – на первом допросе.

- «Бухкашка, ты как-то признал: «ГПУ свершило величайшее чудо всех времен. Оно сумело изменить саму природу русского человека», - напомнил Сталин.

- И он прав, - вмешался Ницше. - Впервые в России доносительство объявлено доблестью, а тайная полиция – героической организацией.

- Господин философ, ты мне мешаешь. Еще раз влезешь в разговор – пеняй на себя!

- И что ты мне сделаешь, предсказанная мной бестия – жаль, что не белокурая? - с издевочкой осведомился великий литератор. Сталин не сумел придумать достойный ответ (никаких мер воздействия по отношению к неподчиненной ему душе он принять, естественно, не мог) и продолжал мучить Николая Ивановича:

- Так вот, ГПУ совершенно изменило твою природу!

- До такой степени, что встала под сомнение гетеросексуальная ориентация господина Бухарина, - сделал психоаналитический вывод Фрейд.

- Чего-чего? - не понял ЕБН. - Бухарин что, «голубым» стал?

- Да как Вы смеете! - возмутился партийный теоретик.

- Ты лучше почитай свои письма ко мне из тюрьмы и дай товарищам сделать собственные выводы! - не уставал изгаляться Сталин. Бухарин, как почти всегда в жизни, ему подчинился.

- «Ночь 15 апреля 37 года. Коба!.. Вот уж несколько ночей я собираюсь тебе написать. Просто потому, что хочу тебе написать, не могу не писать, ибо и теперь ощущаю тебя как какого-то близкого (пусть сколько угодно хихикают в кулак, кому нравится)... Все самое святое превращено для меня, по словам выступавших на пленуме, в игру с моей стороны...

Хочу сказать тебе прямо и открыто о личной жизни: я вообще в своей жизни знал близко только четырех женщин. Ты напрасно считал, что у меня «10 жен», - я никогда одновременно не жил...»

- Врешь, - оборвал его Сталин. - Это в последние годы ты остепенился – с молодой красавицей-женой. А прежде... Да каждый твой шаг, каждая баба были на счету в НКВД. И вообще, на хрена ты мне все это писал? Я ж тебе не любовник-педераст!

- «Все мои мечты последнего времени шли только к тому, чтобы прилепиться к руководству, к тебе в частности... («Прилепиться к руководству» - какая замечательная и откровенная фраза! - прищелкнул фантомным языком Ницше). Чтобы можно было работать в полную силу, целиком подчиняясь твоему совету, указаниям, требованиям. Я видел, как дух Ильича почиет на тебе. (Так может думать только религиозно настроенный «скорбный главою идиот мысли»! - вскипел Ленин). ... Мне было необыкновенно, когда удавалось быть с тобой... Даже тронуть тебя удавалось. (Вот она, педерастическая симптоматика! - предупредил Фрейд). Я стал к тебе питать такое же чувство, как к Ильичу, - чувство родственной близости, громадной любви, доверия безграничного, как к человеку, которому можно сказать все, все написать, на все пожаловаться... И что же удивительного в том, что я за последние годы даже забыл о тех временах, когда вел против тебя борьбу, был озлоблен...»