Николай Иванович обрадовался: неужто опала миновала? Но уже через несколько дней после праздника его ожидали еще более тяжкие испытания. Его не вызывали на Лубянку, но прямо в Кремле в одном из помещений «любимцу партии» (по определению Ленина) начали устраивать очные ставки и с арестованными ранее бывшими троцкистами, и с молодыми учеными и политиками из так называемой школы Бухарина. Г. Сокольников, К. Радек, Л. Серебряков и другие – все говорили о своих «преступных связях» с Бухариным, о существовании подпольного контрреволюционного и террористического центра, во главе которого стоит Николай Иванович. Ефим Цетлин, любимый ученик, в присутствии следователя рассказал, что Бухарин лично дал ему свой револьвер и поставил на углу улицы, по которой должен был проехать Сталин. Вождь избрал в этот день другой маршрут, поэтому покушение не состоялось.

Придя домой после этой очной ставки, Бухарин достал свой револьвер. На золотой пластинке, прикрепленной к рукоятке, было выгравировано: «Вождю пролетарской революции Н.И. Бухарину от Клима Ворошилова». Николай Иванович решил, что ему ничего не остается, как покончить с собой, попрощался с женой и, запершись в кабинете, долго держал оружие в руке, но так и не смог выстрелить в себя. Позднее это повторялось несколько раз. Иногда при жене Бухарин держал револьвер в руке, подбрасывал его немного вверх, а потом прятал в стол. Часто такие вспышки отчаяния кончались истерикой, после которой он долго и трудно приходил в себя.

- Не понял ты, дурак, моего намека! - презрительно бросил ему Сталин. - Не будь ты трусом, легко бы отделался, пустив себе пулю, как Серго!

Бухарин уже не выполнял никаких дел по газете «Известия», хотя и считался по-прежнему ее главным редактором. Он находил в себе силы писать статьи, но только на антифашистские темы. Однако все эти материалы оставались у него в ящиках письменного стола.

В самом конце ноября 1936 года к нему пришла группа незнакомых ему людей из хозяйственного управления Кремля. Он решил, что состоится обыск, которые в кремлевских квартирах не являлись в те месяцы редкостью. Но дело обстояло хуже: ему предъявили предписание о выселении. Он растерялся и не знал, что делать. Особенно его беспокоила судьба огромной библиотеки и архива. Как и куда их перевозить? Неожиданно раздался телефонный звонок по внутреннему кремлевскому телефону - «вертушке». Звонил Сталин. «Ну, как у тебя дела, Николай?» - как ни в чем не бывало спросил Коба. «Бухкашка» не знал, что ответить, потом промямлил, что к нему пришли с предписанием о выселении. Вождь громко посоветовал: «Да гони ты их всех к черту». Непрошенные гости, конечно же, немедленно удалились...

На душу несчастного «любимца партии» было жалко смотреть. Однако, бессильный устоять против воли Хозяина, он продолжал пытать себя и других:

- «... Господи, если бы был такой инструмент, чтобы ты видел всю мою расклеванную и истерзанную душу! Если бы ты видел, как я к тебе привязан... Ну, да все это психология, прости. Теперь нет ангела, который отвел бы меч Авраамов, и роковые судьбы осуществятся. Позволь мне, наконец, перейти к последним моим небольшим просьбам:

а) мне легче тысячу раз умереть, чем пережить предстоящий процесс: я просто не знаю, как я совладаю с собой... я бы, позабыв стыд и гордость, на коленях умолял бы тебя, чтоб этого не было, но это, вероятно, уже невозможно... я бы просил тебя дать возможность умереть до суда, хотя знаю, как ты сурово сморишь на эти вопросы;

в) если... вы предрешили смертный приговор, то я заранее прошу тебя, заклинаю прямо всем, что тебе дорого, заменить расстрел тем, что я сам выпью яд в своей камере (дать мне морфий, чтобы я заснул и не проснулся). Дайте мне провести последние минуты, как я хочу, сжальтесь».

...На суд его, конечно, отправили, там он оболгал и себя, и своих подельников, постоянно прибегая к казуистике. Пытаясь отвертеться от дурацкого обвинения в неудачной попытке убить Ленина, Бухарин извивался, словно змеюка под вилами.

- «Мы поднялись против радости новой жизни, используя крайне криминальные методы. Я отвергаю обвинение в попытке убийства Ленина, но я руководил бандой контрреволюционных приспешников, которые пытались уничтожить дело Ленина, с таким грандиозным успехом претворяемое товарищем Сталиным...

Я признаю себя виновным в том, что был руководителем, а не стрелочником контрреволюционного дела. Из этого вытекает, как это всякому понятно, что многих конкретных вещей я мог и не знать... но ответственности моей это не снимает». Его прошение заканчивается так: «Я стою на коленях перед Родиной, партией, народом и его правительством и прошу... о помиловании».

Ему вторил подельник - Генрих Ягода: «Перед всем народом и партией стою на коленях и прошу помиловать меня, сохранить мне жизнь».

- Как интересно, - забормотал Ницше, - теоретик и практик террора, интеллигент и палач, оба – марксисты-атеисты, стоят на коленях, словно перед Богом... Перед партией?!

- Какой, к черту, партией?! Людовик XIV изрек: «Государство – это я». Маяковский написал: «Партия и Ленин – близнецы-братья». А я говорю: «Государство и партия – это я, Ленин и Сталин – близнецы-братья». Вот передо мной потому все и встали на колени!

- Когда за мной пришли, я понял: история с прошениями была лишь последней пыткой – пыткой надеждой, - прошептала душенька Николая Ивановича.

... Всех приговоренных расстреляли.

- Так берем Бухарина или нет? - вопросил практичный Дзержинский. Он умер гораздо раньше всех этих событий, за них и их последствия лично не отвечал, а потому страдал куда меньше других. Ему не ответили: почти все болтали между собой, испытывая «отходняк» после мук.

- Прекратить треп! - возмутился Старик.

Молотов: «Ленин не любил, к-когда во время заседания разговаривают... хотя сам он успевал переводами заниматься с английским словарем, пока прения идут. Да, да. А Троцкий, например, читал к-какую-нибудь книгу во время заседания Политбюро. Но, когда во время з-заседания шушукались, Ленин очень не любил. Не п-признавал совершенно курения. Сам не курил. Шепот, р-разговоры всякие его страшно раздражали».

Технический секретарь председателя правительства Фотиева: «На одном из заседаний Совнаркома я, как всегда, ведала протоколами заседания, подписывала постановления, ко мне подошел один из участников совещания и стал что-то спрашивать, а Ленин мне записку: «Я Вас выгоню, если Вы будете продолжать разговоры во время заседания».

- Мне кажется, - заявил Троцкий, - что мы ошибочно набираем в СНК только политиков. А ведь без военных в любой революции не обойтись. Предлагаю включить в комитет товарища Тухачевского!

«Красный Наполеон» возник в кабинете.

- Это немецкий шпион! - зарычал кремлевский тигр.

- Он – великий полководец! - возразил «иудушка».

- Он проиграл сражение под Варшавой!

- Я потерпел поражение из-за Вас, товарищ Сталин. Вы развернули Первую конную армию на Львов, хотя она должна была помочь моему фронту разбить поляков!

- Молчи, ты умирал с моим именем на устах!

- Я верил Вам до последнего! Считал, что мои заслуги перед партией и страной меня спасут!

- Какие там заслуги! - не сдавался Вождь.

- Победы над Колчаком, теми же белополяками, подавление мятежа в Кронштадте, а особенно – антоновского восстания. Доложите об этой своей кампании подробнее, товарищ Тухачевский, и пусть члены Совета Народных Комиссаров сами рассудят, достойны ли Вы стать их коллегой, - предложил бывший председатель Реввоенсовета.

- В связи с тем, что находившиеся в зоне восстания советские бойцы были сагитированы бунтовщиками и потому небоеспособны, по моему предложению в Тамбовскую губернию ввели свежие, не подвергавшиеся пропаганде со стороны повстанцев полки Красной Армии, отряды ЧК и ЧОН, курсантов и «интернационалистов», в том числе китайские и венгерские. Общая численность наших войск превысила 150 тысяч человек. Прибыло 9 кавалерийских дивизий и бригад, 6 бронеотрядов, 5 автоотрядов с крупнокалиберными пулеметами, несколько бронепоездов. Два авиаотряда насчитывали больше 40 самолетов.