— Не думаете ли вы, что недостаток мужества и изнеженность, наблюдаемые ныне у итальянцев, являются следствием этого смешения рас? — спросил Макдональд.

— Ах, дорогой Макдональд, вы, как и все, судите о внутренних качествах по внешности. Если лаццарони ленивы и подлы, — да и то мы, пожалуй, со временем изменим свое мнение на этот счет, — то разве из этого следует, что ленивы и подлы все неаполитанцы? Взгляните на двух представителей, присланных к нам Неаполем: на Сальвато Пальмиери и Этторе Карафа; отыщете ли вы во всех наших войсках две более могучие личности? Разница между итальянцами и нами, дорогой Жозеф, — и, боюсь, она не в нашу пользу, — состоит в том, что мы, исповедуя культ преданности, умираем за какого-нибудь человека, а в Италии в основном умирают за идеи. Итальянцам, правда, не свойственна бесполезная игра с опасностью — это наследие наших предков галлов; итальянцам не свойствен, в отличие от нас, рыцарский культ женщины: за всю их историю у них не было ни одной Жанны д’Арк, ни одной Агнессы Сорель; они не вспоминают с восторгом феодальное прошлое, потому что у них не было ни Карла Великого, ни Людовика Святого. Зато у них есть другое — суровый дух, чуждый расплывчатым симпатиям. Война стала у них наукою; итальянские кондотьеры — наши учителя по части стратегии. Разве можно сравнивать наших средневековых военачальников, наших рыцарей, сражавшихся при Креси, Пуатье и Азенкуре со Сфорца, Малатеста, Браччо, Кангранде, Фарнезе, Карманьола, Бальони, Эццелино? Величайший полководец античности, Цезарь, был уроженцем Италии, а Буонапарте, который одного за другим всех нас поглотит, как Чезаре Борджа хотел поглотить всю Италию по листочку, маленький Бонапарт, которого считают сидящим в ловушке в Египте, так или иначе, на крыльях ли Дедала, на гиппогрифе ли Астольфа, он все же вырвется оттуда, — опять-таки итальянец. В этом легко убедиться, взглянув на его худощавое, сухое лицо: оно напоминает одновременно и Цезаря, и Данте, и Макиавелли.

— Но, как вы ни восторгаетесь ими, любезный генерал, вы все же согласитесь, по крайней мере, что есть разница между римлянами времен Гракхов и даже времен Кола ди Риенци и нынешними.

— Ну, уж не такая большая, как вам кажется, Макдональд. Призванием Древнего Рима была военная или политическая деятельность: сначала покорить мир, затем управлять им. Когда же настала пора самому Риму быть покоренным, когда он уже не мог действовать, он принялся мечтать. Я здесь уже три недели и не перестаю восхищаться на улицах и площадях этим величественным народом; скажу вам, дорогой мой, что люди эти для меня словно барельефы, сошедшие с бронзовой колонны Траяна, живые и подвижные; каждый из них civis romanus[60] — слишком большой вельможа, слишком великий властелин мира, чтобы заниматься простым трудом. Жнецов своих они выписывают из Абруцци, грузчиков — из Бергамо; если у них прохудится плащ, они поручат залатать его не женам своим, а евреям. Ведь жена — это римская матрона, да еще не времен Лукреции: та сама пряла шерсть и охраняла свой очаг; нет, это матрона времен Каталины и Нерона, которая сочла бы для себя позором держать иголку в руке, если только игла не предназначена для того, чтобы проткнуть язык Цицерону или выколоть глаза Октавии. Можно ли требовать, чтобы потомки тех, кто ходил от дома к дому, собирая спортулы; потомки тех, кто по полгода жил на средства, вырученные от продажи своего голоса на Марсовом поле; потомки тех, кому Катон, Цезарь и Август раздавали пшеницу по нескольку буасо; тех, для кого Помпей сооружал форумы и бани; тех, у кого был префект анноны, которому поручалось их кормить, — впрочем, он существует и ныне, но уже не кормит их, — можно ли от этих потомков ожидать, чтобы их благородные руки занимались рабским трудом? Нет, нельзя требовать, чтобы эти люди работали. Разве не был этот народ народом нищих? Что ж, единственное, чего можно требовать от него, — это чтобы, лишившись короны, он нищенствовал благородно, а он так и поступает. Обвиняйте его в жестокости, если хотите, но никак не в слабости, ибо на это ответит вам его нож. Нож с ним неразлучен, подобно тому как меч был неразлучен с легионером: это его оружие. Нож — меч раба.

— На этот счет нам кое-что известно. Вот тут из окна, выходящего в сад, мы можем видеть место, где они убили Дюфо, а из этого, что выходит на улицу, — место, где они убили Бассвиля… Но что это там такое?.. — вдруг удивленно воскликнул Макдональд. — Подъехала почтовая карета. Боже мой! Да ведь это гражданин Гара́!

— Какой Гара́?

— Посол Республики при неаполитанском дворе.

— Не может быть!

— Он самый, генерал.

Шампионне выглянул на улицу, тоже узнал Гара́ и, сразу поняв важность происходящего, бросился к двери гостиной, приспособленной им под библиотеку и рабочий кабинет.

Когда он отворил дверь, посол уже вступил на последнюю ступеньку лестницы и появился на площадке.

Макдональд хотел было удалиться, но Шампионне остановил его.

— Вы моя левая рука, — сказал он, — а иной раз и правая. Оставайтесь, дорогой генерал.

Оба с нетерпением ждали новостей, привезенных Гара́ из Неаполя.

Приветствия были краткими: Шампионне и Гара́ пожали друг другу руки; Макдональд был представлен послу, и тот стал рассказывать.

Он рассказал о том, что произошло у нас на глазах: о прибытии Нельсона, о празднествах, устроенных в его честь, и о заявлении, которое посол счел необходимым сделать, чтобы не уронить достоинства Республики.

Затем, в дополнение, Гара́ поведал о том, как между Кастеллоне и Итри сломался экипаж, в котором он ехал; о том, как это вынудило его остановиться у каретника дона Антонио; как он повстречал престарелых принцесс и их охрану и запретил солдатам ехать дальше; как у него на глазах молодой человек по прозвищу Фра Дьяволо убил зятя дона Антонио и, согласно обычаю, тут же скрылся в горах, чтобы стать разбойником и, таким образом, избежать наказания за содеянное; как, наконец, он оставил в Итри капрала Мартена, приказав последнему доставить ему починенную карету, а сам нанял в Фонда другой экипаж и прибыл в Рим без приключений, если не считать опоздания на шесть часов.

Капрал Мартен и четверо сопровождающих прибудут, вероятно, на другой день.

Шампионне предоставил послу рассказывать, не прерывая его и все еще надеясь услышать что-нибудь о своем посланце. Но гражданин Гара́ умолк, так ни словом и не упомянув Сальвато Пальмиери. У генерала уже стало возникать опасение — не выехал ли посол из Неаполя раньше, чем его, Шампионне, адъютант прибыл туда, и, следовательно, не разминулись ли они в пути.

Главнокомандующий, весьма обеспокоенный и недоумевавший, что же могло случиться с Сальвато после отъезда Гара́, собирался расспросить посла на этот счет, но тут его внимание привлек шум, доносившийся из передней. В тот же миг дверь отворилась и дневальный доложил, что какой-то мужчина, одетый по-крестьянски, настойчиво домогается позволения переговорить с генералом.

Тут, заглушая объяснения дневального, раздался громкий голос:

— Это я, генерал, я, Этторе Карафа! Я с вестями о Сальвато!

— Впустите же, впустите! — крикнул Шампионне. — Я как раз собирался спросить о нем у гражданина Гара́. Входите, Этторе, скорее! Вы самый желанный гость!

Граф ди Руво вбежал в зал и бросился генералу на шею.

— Ах, генерал, дорогой мой генерал! — восклицал он. — Как я рад вас видеть!

— Вы упомянули Сальвато, Этторе? Что же вы скажете о нем?

— И хорошее и дурное. Хорошее потому, что он мог бы умереть, но не умер. Дурное потому, что, пока он был без сознания, у него выкрали письмо, которое вы поручили ему доставить гражданину Гара́.

— Вы давали ему письмо для меня? — спросил Гара́.

Этторе обернулся.

— Ах, так это вы, сударь, посол Республики? — спросил он.

Гара́ поклонился.

— Дурные вести! Дурные! — прошептал Шампионне.

— Почему дурные? Что случилось? Объясните мне, — потребовал посол.