— Ну и что же? — вызывающе спросил дон Антонио. — Останешься ты у кума или не останешься — какое мне дело? Каждый из нас у себя хозяин. Однако предупреждаю тебя: после того как ты осмелился грозить мне и сам признался в своих дурных намерениях, если я застану тебя в своем доме или увижу, что днем ли, ночью ли ты шляешься в моих владениях, — я пристрелю тебя как бешеную собаку.
— Это ваше право, но я поостерегусь. А вам бы лучше еще раз подумать.
— Все уже обдумано.
— Отказываетесь выдать за меня Франческу?
— Раз и навсегда.
— Даже если Пеппино от нее отступится?
— Даже если Пеппино от нее отступится.
— Даже если Франческа согласится выйти за меня?
— Даже если Франческа согласится выйти за тебя.
— И вы безжалостно гоните меня, не оставляя мне никакой надежды?
— Гоню тебя, говоря: нет, нет и нет!
— Вспомните, дон Антонио, что Бог карает не отчаявшихся, а тех, кто довел их до отчаяния.
— Так говорят ханжи.
— Так утверждают достойные люди. Прощайте, дон Антонио! Да ниспошлет вам Господь душевный мир.
И Микеле Пецца удалился.
У ворот каретника ему повстречались два-три парня из Итри, и он, как всегда, обменялся с ними улыбками.
Затем он вернулся к Джансимоне.
У него был самый безмятежный вид, и нельзя было подумать или хотя бы предположить, что он один из тех отчаявшихся, о которых только что упомянул.
Он поднялся в свою каморку и заперся на ключ. Но на этот раз он не подошел к окну, а сел на кровать, уперся руками в колени, склонил голову на грудь, и тихие крупные слезы потекли по его щекам.
Уже два часа Микеле неподвижно сидел в этой позе и плакал, как вдруг в дверь постучались.
Он поднял голову, поспешно вытер глаза и прислушался.
Стук повторился.
— Кто там? — спросил он.
— Я, Гаэтано.
Это явился один из его товарищей: друзей у него не было.
Микеле Пецца опять утер слезы и пошел отпереть дверь.
— Что тебе, Гаэтано?
— Я зашел узнать, не хочешь ли поиграть в шары на городской аллее? Знаю, ты никогда не играешь, но может быть, сегодня…
— Если я никогда не играю, так почему бы мне играть сегодня?
— Потому что сегодня у тебя горе и тебе надо развлечься.
— У меня сегодня горе?
— Я так полагаю. Всякий огорчится, если он влюблен и ему отказывают в руке любимой.
— Ты, стало быть, знаешь, что я влюблен?
— Ну, брат, это всему городу известно.
— И тебе известно, что мне отказано?
— Само собой, притом из верного источника. Нам об этом сказал Пеппино.
— И как он вам это сказал?
— Так и сказал: «Фра Микеле пришел к дону Антонио просить руки его дочери и получил от жилетки рукава».
— Больше он ничего не добавил?
— Как же, добавил, что если жилетки мало, так он даст тебе еще кюлоты и ты будешь полностью одет.
— Так и сказал?
— Слово в слово.
— Ты прав, — продолжал Микеле Пецца, подумав минутку и убедившись, что нож у него в кармане, — действительно, мне надо поразвлечься. Идем играть в шары.
И он последовал за Гаэтано.
Быстрым, но мерным шагом, причем темп задавал Гаэтано, приятели вышли на главную дорогу, ведущую к Фонди; потом они свернули влево, то есть в сторону моря, к аллее, обсаженной двумя рядами платанов; аллея служит местом прогулок благонравных жителей Итри, а также спортивной площадкой для детей и молодежи. Здесь групп двадцать играли в различные игры, а преимущественно в ту, где участник должен как можно ближе подогнать свой большой шар к шару маленькому.
Микеле и Гаэтано обошли пять-шесть групп, прежде чем обнаружили ту, где играл Пеппино; наконец они увидели подмастерье каретника в самой отдаленной группе. Микеле направился прямо к нему.
Пеппино стоял, склонившись, и обсуждал чей-то бросок; выпрямившись, он увидел Пецца.
— Вот как, это ты, Микеле! — сказал он, невольно содрогаясь под градом молний, сыпавшихся из глаз соперника.
— Как видишь, Пеппино. Удивлен?
— Я думал, ты не играешь в шары.
— Так оно и есть, не играю.
— Тогда зачем же ты пришел сюда?
— Я пришел получить кюлоты, что ты мне обещал.
Пеппино держал в правой руке маленький шар, на который нацеливаются игроки и который имел размер четырехфунтового ядра. Поняв, с какой целью Микеле явился к нему, он развернулся и изо всех сил метнул в соперника шар.
Микеле, не спускавший с Пеппино глаз, по выражению его лица догадался об его намерении и только опустил голову. Деревянный шар, брошенный словно из катапульты, со свистом пронесся у самого его виска и разбился на мелкие куски об стену.
Пецца подобрал с земли камень.
— Я мог бы, подобно юному Давиду, размозжить этим камнем твою голову, — сказал он, — и нанес бы тебе лишь тот же урон, что ты сам хотел нанести мне. Но, вместо того чтобы запустить его тебе в лоб, как Давид — филистимлянину Голиафу, я удовольствуюсь тем, что сшибу с тебя шляпу.
Камень полетел, свистя, и сорвал с головы Пеппино шляпу, продырявив ее насквозь, словно ружейная пуля.
— А теперь полно шутить, — продолжал Пецца, сдвинув брови и стиснув зубы, — храбрецы не дерутся на расстоянии, да еще деревяшками и камнями.
Он выхватил из кармана нож.
— Они дерутся тело к телу и с ножами в руках.
Собравшиеся тут парни с любопытством наблюдали эту сцену: она была вполне в духе местных нравов, притом развертывалась с редкостным ожесточением. Микеле обратился к ним:
— Смотрите же: вы свидетели, что зачинщиком был Пеппино, будьте и судьями того, что сейчас произойдет.
Он направился к сопернику — тот стоял в шагах в двадцати и ждал его с ножом в руке.
— На сколько дюймов будем драться? — спросил Пеппино[54].
— На все лезвие, — отвечал Пецца. — Тогда не удастся сплутовать.
— До первой или второй крови? — спросил Пеппино.
— До смерти! — отвечал Пецца.
Эти фразы, словно зловещие молнии, скрестились среди гробовой тишины.
Противники сбросили куртки, и каждый намотал свою на левую руку, чтобы она послужила ему щитом. Потом они двинулись друг на друга.
Зрители образовали круг, внутри которого стояли соперники; все хранили полное молчание, ибо понимали, что произойдет нечто страшное.
Враги являли собой натуры совершенно разные: один был мускулистым, другой сухожилистым; один должен был нападать, как бык, другой — как змея.
Пеппино, ожидая Микеле, стоял напружинившись, вобрав голову в плечи, протянув вперед обе руки; лицо его налилось кровью, он громко поносил своего врага.
Микеле подходил медленно, молча и был мертвенно-бледен; глаза его, зеленовато-голубые, казалось, завораживали, как взгляд боа.
В первом ощущалась звериная отвага, сочетавшаяся с мощью мускулов; во втором угадывалась непреклонная, несокрушимая воля.
Микеле был явно слабее и, вероятно, не столь ловок; но — странное дело — если бы в здешних нравах было заключать пари между зрителями, то три четверти поставили бы на него.
Первые удары прошли впустую: они то приходились в складки куртки, то вообще терялись в воздухе; клинки скрещивались, как жала резвящихся гадюк.
Вдруг правая рука Пеппино обагрилась кровью: Микеле порезал ему лезвием четыре пальца.
Нанеся удар, он отскочил назад, чтобы дать противнику время переложить нож в другую руку, если он уже не может орудовать правой.
Сам решительно отказываясь от пощады, Микеле не допускал, чтобы враг просил о ней.
Пеппино зажал нож в зубах, носовым платком перевязал раненую руку, намотал на нее куртку и взял нож в левую.
Пецца, не желая, по-видимому, пользоваться преимуществом, которого лишился его противник, тоже переложил нож в другую руку.
Не прошло и полминуты, как Пеппино опять был ранен — теперь в левую руку.
Он взвыл — не от боли, а от бешенства; ему становилось ясно намерение врага: Пецца хотел не убить его, а обезоружить.
И действительно, правой рукой, теперь незанятой и не утратившей силы, Пецца схватил левую руку Пеппино у запястья и сжал ее как клещами своими длинными, тонкими, цепкими пальцами.
