Он спустился на несколько ступеней, что вели из молельни в тюрьму, и, заметив роскошные локоны Луизы, разметавшиеся по плечам, продолжал:

— Придется срезать эти волосы, а жалко.

И он направился к узнице.

— А ну-ка встанем, уже время.

И грубым движением Беккайо потянулся к Луизе, готовясь схватить ее за руку. Но не успел он проковылять через комнату на своей деревянной ноге, как отворилась дверь комнаты bianchi и между палачом и его жертвой встал, раскинув руки и преграждая живодеру путь, кающийся в длинной белой рясе со сверкающими сквозь отверстия капюшона глазами.

— Вы прикоснетесь к этой женщине только на эшафоте! — сказал он.

При звуке его голоса Сан Феличе испустила страшный крик и, внезапно обретя силы, каких сама в себе не ожидала, поднялась во весь рост, опираясь на стену, словно голос этот, такой кроткий, испугал ее больше, нежели угрозы и насмешки Беккайо.

— Ей надо быть в одной рубашке и босой, чтобы совершить публичное покаяние, — возразил живодер. — Ей надо остричь волосы, чтоб я мог отрубить ей голову. Кто ее острижет? Кто снимет с нее платье?

— Я, — отвечал кающийся тем же кротким и в то же время твердым голосом.

— О да, вы! — молвила Луиза с невыразимым выражением, молитвенно сложив руки.

— Ты слышишь? — обратился кающийся к живодеру. — Уходи и жди нас в часовне; здесь тебе нечего делать.

— Я имею все права на эту женщину! — вскричал Беккайо.

— Ты имеешь право на ее жизнь, а не на нее самое; ты получил от людей приказ убить ее, я получил от Бога приказ помочь ей умереть. Каждый из нас должен исполнить полученный им приказ.

— Ее вещи принадлежат мне, ее деньги принадлежат мне, все, чем она владеет, принадлежит мне. Одни ее волосы стоят четыре дуката!

— Вот сто пиастров, — сказал кающийся, бросая через дверь часовни набитый золотом кошелек, чтобы заставить Беккайо пойти за ним. — Замолчи и уходи.

В подлой душе Беккайо какое-то мгновение скупость боролась с жаждой мести; скупость взяла верх. Сквернословя и изрыгая проклятия, он заковылял за кошельком.

Кающийся последовал за ним и притворил дверь, не плотно, но достаточно, чтобы скрыть узницу от любопытных взглядов.

Мы уже рассказывали, как велико было могущество bianchi, которые покровительствовали осужденным до последней минуты; во власти палача те оказывались лишь после того, как кающийся снимал с их плеча руку и говорил исполнителю приговора: «Этот мужчина (или эта женщина) принадлежит тебе».

Кающийся медленно спустился по ступеням и, вытащив из-под своего одеяния ножницы, приблизился к Луизе.

— Вы сами или я? — спросил он.

— Вы! О, вы! — воскликнула Луиза.

И она повернулась к нему спиной, чтобы он мог выполнить торжественный и мрачный обряд, именуемый подготовкой приговоренного к смерти.

Кающийся подавил вздох, поднял глаза к небу, и в отверстия полотняной маски можно было бы увидеть, что из этих глаз покатились крупные слезы.

Потом как можно деликатнее он собрал в левую руку роскошные волосы узницы и со всею осторожностью, чтобы не задеть ее шею ножницами, стал правой рукой медленно отрезать локоны, которые служили ей украшением при жизни и могли стать помехой в ее смертный час.

— Кому желаете вы передать эти волосы? — спросил кающийся, покончив со стрижкой.

— Сохраните их в знак любви ко мне, умоляю вас! — отвечала Луиза.

Кающийся так, чтобы она не видела, поднес волосы к губам и поцеловал их.

— А теперь, — проговорила Луиза, с содроганием проведя рукою по обнажившейся сзади шее, — что мне остается делать?

— Вы присуждены к публичному покаянию босой, в одной рубашке.

— О, звери! — прошептала Луиза, оскорбленная в своей стыдливости.

Кающийся, не ответив, вышел в комнату bianchi, у дверей которой прохаживался взад и вперед часовой, снял с гвоздя белую рясу кающегося, отрезал ножницами капюшон и принес ее Луизе.

— Увы! Это все, что я могу для вас сделать, — сказал он.

Осужденная радостно вскрикнула: она поняла, что эта ряса, закрытая до шеи и спускающаяся до пят, была не рубашкой, но саваном, который скроет наготу обреченной от посторонних взглядов и как бы заранее окутает ее смертной плащаницей.

— Я ухожу, — сказал кающийся. — Позовите меня, когда будете готовы.

Через десять минут послышался голос Луизы:

— Отец мой!

Кающийся вошел.

Луиза сложила свою одежду на табурет. На ней была рубаха, вернее, ряса, ноги ее были босы.

Кончик одной ноги виднелся из-под полотна, и взгляд кающегося упал на нежную ступню, которой предстояло пройти по неаполитанской мостовой до самого эшафота.

— Богу не угодно было, чтобы пролилась хоть единая капля из уготованной вам чаши страданий… Укрепитесь духом, мученица! Вы на пути к небесному блаженству.

Он подставил ей плечо, на которое она оперлась, вместе с нею поднялся по ступенькам, толкнул дверь в часовню и сказал:

— Вот и мы.

— Долго же вы! — проворчал Беккайо. — Правда, осужденная недурна собой…

— Замолчи, негодяй! — оборвал его кающийся. — Ты имеешь право убить, но не оскорблять.

Они спустились по лестнице, прошли через три решетки и вышли во двор.

Там ожидали двенадцать священников с мальчиками из хора, державшими хоругви и кресты.

Двадцать четыре bianchi стояли наготове, чтобы сопровождать жертву, а под аркадами укрылись монахи множества различных орденов: они должны были присоединиться к кортежу.

Лил проливной дождь.

Луиза огляделась: казалось, она чего-то ищет.

— Что вам угодно? — спросил кающийся.

— Мне бы хотелось иметь распятие, — попросила она.

Кающийся вытащил из-под рясы маленькое серебряное распятие на черной бархатной ленте и надел ей на шею.

— О! Спаситель! — взмолилась она. — Никогда мне не выстрадать того, что выстрадал ты, но я женщина, дай мне сил!

Она приложилась к кресту и, словно этот поцелуй укрепил ее волю, сказала:

— Пойдемте.

Процессия двинулась. Впереди шли священники, затянув погребальные молитвы.

За ними ковылял, опираясь на костыль, омерзительный в своем ликовании Беккайо; он смеялся свирепым смехом и рубил воздух зажатым в правой руке топором, будто перед ним были человеческие головы.

Затем шла Луиза, держась правой рукой за плечо кающегося, а левой прижимая к устам распятие.

Вслед за ними шествовали двадцать четыре bianchi.

Наконец, после bianchi двигались монахи всех орденов в разноцветных рясах.

Процессия вышла на площадь Викариа; там теснилась громадная толпа.

Она встретила шествие криками радости вперемежку с бранью и проклятиями. Но жертва была так молода, так прекрасна и покорна, о ней столько ходило разных слухов, столько разговоров, порою не лишенных интереса и вызывающих сочувствие, что через несколько минут проклятия и угрозы стихли и на площади постепенно воцарилась тишина.

Крестный путь Луизы был определен заранее. По улице Трибунали через Порт’Альба процессия вышла на улицу Толедо, потом двинулась вдоль по этой улице, запруженной народом.

Казалось, стены домов были сложены из голов. В конце улицы Толедо священники повернули налево, прошли мимо Сан Карло, свернули на площадь Кастелло и вступили на улицу Медина, где, как мы помним, находился дом Беккеров.

Парадная дверь была превращена во временный алтарь; основанием его служил своего рода жертвенник, украшенный бумажными цветами и свечами, которые погасли под порывистым ветром.

Процессия остановилась, образовав широкий полукруг; в центре оказалась Луиза.

Ряса на ней промокла под дождем и прилипла к телу; вся дрожа от холода, она опустилась на колени.

— Молитесь! — сурово приказал ей один из священников.

— Блаженные мученики, братья мои, — проговорила Луиза, — помолитесь за такую же мученицу, как вы сами!

Остановка длилась минут десять, потом двинулись дальше.