И он разразился смехом, очень довольный, что вставил свое словечко в разговор.
Его смех гомерическим хохотом отозвался в зале.
Если бы так пошло и дальше, заседание сулило зрителям хорошее развлечение.
Спецьяле стал мертвенно-бледным, но почти сейчас же краска бросилась ему в лицо: казалось, его вот-вот хватит удар.
В два шага преодолел он расстояние, отделявшее его от судейского кресла, и рухнул в него, скрипя от ярости зубами.
— Ну, — сказал он, — перейдем поскорее с делу. Граф ди Руво, ваше имя, фамилия, общественное положение, возраст и профессия?
— Мое имя? — отозвался тот. — Этторе Карафа, граф ди Руво, из князей Андрийских. Мой возраст? Тридцать два года. Моя профессия? Патриот.
— Чем вы занимались во времена так называемой Республики?
— Вы можете начать с более давних пор и спросить, чем я занимался во времена монархии.
— Хорошо, чем вы занимались во времена монархии?
— Я участвовал в заговоре, был заключен в замок Сант’Эльмо этим гнусным Ванни, который не подозревал, когда перерезал себе глотку, что можно найти еще большего подлеца, чем он. Я спасся, присоединился к храброму и знаменитому генералу Шампионне и помогал ему вместе с другом моим Сальвато, здесь присутствующим, разбить при Чивита Кастеллана генерала Макка.
— Значит, — перебил его Спецьяле, — вы признаете, что сражались против своей родины?
— Против родины — нет. Против короля Фердинанда — да. Моя родина Неаполь, а Неаполь не считал, что я сражаюсь против своей родины, и в доказательство просил меня служить ему в чине генерала.
— И вы приняли это предложение?
— От всего сердца.
— Господа, — сказал Спецьяле, — надеюсь, мы не станем терять время на обсуждение того, как покарать этого предателя, этого отступника.
Руво поднялся, вернее, вскочил на ноги.
— Ах, негодяй! — крикнул он, потрясая своими оковами и наклоняясь в сторону Спецьяле. — Ты смеешь оскорблять меня, потому что я в цепях! Будь я свободен, ты заговорил бы иначе!
— К смерти! — провозгласил Спецьяле. — И раз по своему рождению ты князь и имеешь право на то, чтобы тебе отрубили голову, ты отправишься на гильотину.
— Аминь! — сказал Этторе с самым беззаботным видом, снова опустился на скамью и повернулся спиной к трибуналу.
— Теперь ты, Чирилло! — промолвил Спецьяле. — Твое имя, возраст, положение в обществе?
— Доменико Чирилло, — прозвучал спокойный ответ. — Мне шестьдесят лет. При монархии я был врачом, при Республике — представителем народа.
— А кто передо мной сейчас?
— Перед тобой, трус, стоит герой!
— К смерти! — прорычал Спецьяле.
— К смерти!.. — зловещим эхом откликнулся трибунал.
— Пойдем дальше. Теперь ты! Ты, носящий мундир генерала так называемой Республики!
— Я? — в один голос спросили Мантонне и Сальвато.
— Ты, что был военным министром. Живее, твое имя…
Мантонне перебил его:
— Габриэле Мантонне, сорока двух лет.
— Что ты делал при Республике?
— Великие дела. Но недостаточно великие, поскольку в конце концов мы капитулировали.
— Что ты можешь сказать в свою защиту?
— Я капитулировал.
— Этого мало.
— Прискорбно, но мне больше нечего ответить тем, кто топчет ногами священные законы договоров.
— К смерти!
— К смерти! — повторил трибунал.
— А ты, Микеле-дурачок! — продолжал Спецьяле. — Чем ты занимался во времена Республики?
— Я умнел, — отвечал Микеле.
— Можешь ли ты сказать что-либо в свою защиту?
— Нет смысла.
— Почему?
— Да ведь колдунья Нанно предсказала мне, что сначала я стану полковником, а потом меня повесят. Полковником я уже был, мне только и остается быть повешенным. Никакие мои слова этому не помешают. Значит, не стесняйтесь, заводите свою песенку: «К смерти!»
— К смерти! — повторил Спецьяле. — А теперь вы, — продолжал он, указывая пальцем на Пиментель.
Она поднялась, прекрасная, спокойная, суровая, как античная матрона.
— Я? — спросила она. — Меня зовут Элеонора Фонсека Пиментель, мне тридцать два года.
— Что вы можете сказать в свою защиту?
— Ничего. Но я многое могу сказать в свое обвинение, ибо сегодня обвиняют героев, а вознаграждают трусов.
— Говорите, если вам нравится обвинять самое себя.
— Это я первая крикнула неаполитанцам: «Вы свободны!», я выпускала газету, в которой обличала клятвопреступления, низость и злодейства тиранов; я читала со сцены театра Сан Карло возвышенный «Гимн Свободе» Монти, я…
— Довольно, — перебил Спецьяле, — вы продолжите панегирик себе по дороге к виселице.
Элеонора села на место так же спокойно, как прежде с него поднялась.
— А теперь ты, гитарист! — сказал Спецьяле, обращаясь к Веласко. — Мне сказали, что ты убивал время в тюрьме, играя на гитаре.
— Разве это оскорбление королевского величества?
— Нет. И если бы ты был виноват только в этом, хоть это и занятие для бездельника, ты не стоял бы сейчас перед судом. Но поскольку ты здесь, сделай милость — назови нам свое имя, фамилию, возраст, положение в обществе и так далее.
— А если мне не хочется вам отвечать?
— Это не помешает мне послать тебя на смерть.
— Ладно! — сказал Веласко. — Пойду, не дожидаясь, пока ты меня пошлешь.
И одним прыжком, прыжком ягуара, он перескочил через помост и оказался посреди судебной залы. Прежде чем успели догадаться, что он хочет сделать, прежде чем успели его остановить, он метнулся к окну, размахивая своими цепями и крича: «Дорогу! Дорогу!»
Все расступились перед ним. Он вскочил на подоконник и на секунду замер. Весь зал испустил крик ужаса: Веласко ринулся в пустоту. Почти тотчас же послышался звук падения тяжелого тела на камни.
Веласко, как и говорил, пошел на смерть, не дожидаясь, пока его пошлет Спецьяле: он размозжил себе голову.
На миг в шумном зале воцарилась тягостная тишина. Судьи, обвиняемые, зрители — все содрогнулись. Луиза бросилась в объятия возлюбленного.
— Не прервать ли заседание? — спросил председатель.
— Это еще почему? — возразил Спецьяле. — Вы бы все равно приговорили его к смерти, а он убил себя сам; правосудие свершилось. Отвечайте, господин француз, — продолжал он, обращаясь к Сальвато. — Расскажите, как получилось, что вы тоже оказались перед нами?
— Я оказался перед вами, — отвечал Сальвато, — потому что я не француз, а неаполитанец. Меня зовут Сальвато Пальмиери, мне двадцать шесть лет; я горячо люблю свободу и ненавижу тиранию. Это меня хотела уничтожить королева рукою своего сбира Паскуале Де Симоне; это я имел наглость, отбиваясь от шести убийц, двоих заколоть и двоих ранить. Я заслужил смерть, приговаривайте меня.
— Ну что ж, — сказал Спецьяле, — не следует отказывать этому достойному патриоту в том, чего он требует: смерть ему!
— Смерть! — откликнулся трибунал.
Луиза ожидала этого, и все же у нее вырвался тяжкий вздох, похожий на стон. Монах-бенедиктинец приподнял капюшон и обменялся с Сальвато быстрым взглядом.
— Так! — произнес Спецьяле. — Теперь очередь синьоры, и конец. Ну-ка, расскажите о себе, хоть мы и так все знаем не хуже вас самой. Имя, фамилия, положение в обществе, а потом перейдем к Беккерам.
— Встаньте, Луиза, и обопритесь о мое плечо, — прошептал Сальвато.
Луиза поднялась и сделала, как он велел. Увидев ее, такую юную, такую прекрасную и скромную, зрители не удержались от шепота восхищения и жалости.
— Пристав! — приказал Спецьяле. — Водворите тишину.
— Тише! — крикнул пристав.
А Спецьяле обратился к Луизе:
— Говорите.
— Меня зовут Луиза Молина Сан Феличе, — начала молодая женщина нежным и дрожащим голосом. — Мне двадцать три года; я не виновна в преступлении, в котором меня обвиняют, но я хочу только одного — умереть.
— Значит, — подхватил Спецьяле, раздраженный тем, что публика столь очевидно выражала симпатию к обвиняемой, — значит, вы утверждаете, что не вы донесли на банкиров Беккеров?
