Капеллан пересел в лодку, и та доставила его на борт «Громоносного».
Он желал получить последние указания от Нельсона.
Указания эти гласили: он может делать с телом что ему угодно, поскольку король разрешил христианское погребение.
Капеллан сообщил об этом монаху, тот поднял труп своими могучими руками и перенес из шлюпки в лодку.
Капеллан последовал за ним.
Затем по знаку, поданному монахом, гребцы, начинавшие свой путь от набережной Пильеро, направили лодку прямо к Санта Лючии — приходу Караччоло.
Хотя квартал Санта Лючия по преимуществу был роялистским, Караччоло там сделал людям столько добра, что все его горячо любили; к тому же в квартале Санта Лючия неаполитанский флот вербует своих лучших матросов, а все, кто служил под началом адмирала, сохранили живейшие воспоминания о трех качествах, необходимых человеку, командующему другими людьми, и в высшей степени присущих Караччоло: о его мужестве, доброте и справедливости.
Вот почему, стоило лишь монаху обменяться несколькими словами со встречными рыбаками, стоило распространиться слуху, что тело адмирала хотят предать погребению здесь, среди старых его друзей, как весь квартал загудел словно улей и жители начали наперебой предлагать свои дома, чтобы поместить покойного до похорон.
Монах выбрал дом, расположенный ближе всего к месту причала лодки.
Десятки рук протянулись к телу Караччоло, но монах, как и прежде, поднял его сам, перешел с драгоценной ношей набережную, опустил тело на приготовленное для него ложе, затем перенес туда же и голову покойного.
Он потребовал простыню для савана, и через пять минут два десятка женщин прибежали с простынями, восклицая:
— Он мученик! Возьмите мою, это принесет счастье моему дому!
Монах выбрал самую лучшую, самую новую, самую тонкую простыню, благоговейно раздел тело, приставил к нему голову и дважды обернул покойника в этот саван, а тем временем капеллан непрерывно читал молитвы, женщины стали на колени вокруг ложа адмирала, мужчины теснились в дверях и на улице перед домом.
По соседству, где жил плотник, слышался стук молотка: там спешно сколачивали гроб.
Он был готов в девять часов. Монах положил туда тело, все женщины округи принесли кто ветку лавра, растущего в каждом садике, кто цветы, какие свисают в Неаполе с каждого окошка, так что тело совсем скрылось под ворохом зелени.
Тут ударили колокола маленькой церкви Санта Лючия, и под погребальный перезвон в дверь дома вступили священнослужители.
Опустили крышку, шесть матросов подняли гроб на плечи, за ними двинулся монах, а сзади потянулось все население Санта Лючии.
В церкви, на клиросе, слева от алтаря вынули одну плиту, и началась заупокойная служба.
Неаполитанский народ во всем доходит до крайности: быть может, те самые люди, что хлопали в ладоши, когда вешали Караччоло, теперь заливались слезами и громко рыдали под звуки молитвы, которую читали священники над его гробом.
Мужчины били себя кулаками в грудь, женщины раздирали лицо ногтями.
Можно было подумать, что королевство постигло какое-то общее несчастье, поистине всенародное бедствие.
В действительности же скорбь по адмиралу охватила только небольшое пространство от спуска Джиганте до Кастель делл’Ово, и в ста шагах отсюда продолжали жечь дома и убивать патриотов.
Тело Караччоло положили не в его фамильный склеп, а в поспешно сооруженную гробницу, на гроб опустили плиту, не отметив никаким знаком, что именно здесь покоится защитник неаполитанской свободы, ставший жертвой Нельсона.
Жители квартала Санта Лючия, мужчины и женщины, до самого вечера молились на могиле, а с ними и монах.
Когда стемнело, монах поднялся с колен, взял свой посох из лавра, оставленный за дверью дома, где лежал Караччоло, взошел вверх по спуску Джиганте, проследовал по улице Толедо, где ему почтительно кланялись все бедняки, и вошел в ворота монастыря святого Ефрема. Через четверть часа он вышел оттуда, погоняя перед собою осла, и двинулся вместе с ним по дороге к мосту Магдалины.
Едва он достиг аванпостов армии кардинала, как на него посыпались выражения симпатии, еще более многочисленные, а главное, более бурные, нежели в городе; шум голосов, вызванный его появлением, возвестил Руффо о его прибытии, и двери дома отворились перед старым знакомым кардинала.
Он привязал осла к дверному кольцу и поднялся по лестнице во второй этаж. Кардинал сидел на выходившей в сторону моря террасе, наслаждаясь вечерней прохладой.
Заслышав шаги монаха, он обернулся и сказал:
— А, это вы, фра Пачифико!
Монах, вздохнув, отвечал:
— Я самый, ваше преосвященство.
— Рад, рад увидеть вас снова. На протяжении всей кампании вы были добрым и храбрым слугою короля. Вы пришли просить меня о чем-нибудь? Я сделаю все, что в моей власти. Но предупреждаю вас заранее, власть моя не столь уж велика, — добавил он с горькой усмешкой.
Монах покачал головой.
— Надеюсь, — сказал он, — что то, о чем я пришел вас просить, монсиньор, не превышает пределов вашей власти.
— Ну что ж, говорите.
— Я пришел, монсиньор, просить вас о двух вещах: отпустить меня, поскольку кампания завершена, и указать мне, каким путем я должен следовать, чтобы прийти в Иерусалим.
Кардинал поглядел на фра Пачифико с удивлением.
— Отпустить вас? Мне кажется, что вы сами себя отпустили, не спрашивая моего согласия.
— Монсиньор, я действительно вернулся в свой монастырь, но и там я все время был готов исполнять приказания вашего преосвященства.
Кардинал жестом выразил одобрение.
— Что же касается дороги в Иерусалим, — продолжал он, — то нет ничего проще, как указать вам ее. Но могу ли я сначала спросить вас, любезный фра Пачифико, не боясь показаться нескромным, что вы собираетесь делать в Святой земле?
— Совершить паломничество к Гробу Господню, монсиньор.
— Вас посылает монастырь или это покаяние, которое вы сами на себя наложили?
— Да, покаяние, и я сам его на себя наложил.
Кардинал на минуту задумался.
— Вы совершили какой-нибудь великий грех? — спросил он.
— Боюсь, что да! — отвечал монах.
— Вы знаете, — сказал кардинал, — что Церковь облекла меня большими правами.
Монах покачал головой.
— Монсиньор, — молвил он, — я верю, что наказание, наложенное человеком на самого себя, более угодно Богу, нежели покаяние, предписанное другими.
— А каким образом намерены вы совершить это путешествие?
— Пешком и собирая по пути подаяние.
— Это будет долгий и утомительный путь!
— У меня достанет сил.
— Это опасный путь!
— Тем лучше! Я не прочь отлупить по дороге кого-нибудь другого, а не беднягу Джакобино.
— Чтобы путешествие ваше не затянулось, вам придется время от времени просить у капитанов кораблей, чтобы вас переправляли по морю.
— Я обращусь к христианам, и когда скажу им, что иду поклониться Господу нашему Иисусу Христу, они мне не откажут.
— Но, может быть, вы все же предпочтете, чтобы я рекомендовал вас капитану какого-нибудь английского корабля, направляющегося в Бейрут или в Сен-Жан-д’Акр?
— Я не хочу ничего принимать от англичан, они еретики! — возразил фра Пачифико с выражением неприкрытой ненависти.
— А больше вам их не в чем упрекнуть? — спросил кардинал, проницательно заглянув монаху в глаза.
— И потом, они повесили моего адмирала! — добавил фра Пачифико, грозя кулаком в сторону британского флота.
— Это и есть тот грех, за который ты пойдешь к Гробу Господню просить им прощения?
— Прощения для себя!.. Не для них.
— Для тебя? — спросил Руффо с изумлением.
— Разве я им не споспешествовал? — возразил монах.
— Каким образом?
— Служа неправому делу.
Кардинал улыбнулся.
— Значит, по твоему суждению, дело короля неправое?
— По моему суждению, не может быть правым дело, которое привело к казни моего адмирала. Сама справедливость, сама верность и честь — вот кем он был.
