Он служил под их началом или, вернее, был их другом. Им так хорошо была известна отвага молодого человека, что, когда предстояло особенно трудное, почти невыполнимое дело, они говорили:

— Пошлем туда Шампионне.

А он, возвращаясь с победой, неизменно оправдывал поговорку: «Удачлив, как бастард».

Наградою за эти постоянные успехи явился чин бригадного генерала, потом дивизионного генерала, командующего войсками на побережье Северного моря от Дюнкерка до Флиссингена.

После заключения Кампоформийского мира он был отозван в Париж, куда возвратился, оставив при себе из всего своего штаба лишь адъютанта.

Среди многих схваток, в которых Шампионне приходилось участвовать, он обратил внимание на одного молодого капитана: в то время храбрость была качеством нередким, но этому офицеру все-таки удалось выделиться среди других. В каком бы предприятии он ни принял участие, всегда упоминали о его героизме. При взятии Альтенкирхена он первым бросился в атаку. Во время переправы через Лан он под неприятельским обстрелом смело обследовал эту реку и отыскал брод. В Ланбахском проходе он захватил вражеское знамя. Наконец, в стычке при Дюнах он во главе трехсот солдат атаковал полторы тысячи англичан. Отчаянной контратакой, предпринятой полком принца Уэльского, французы были остановлены, один капитан не согласился отступить ни на шаг.

Шампионне наблюдал за ним издали и заметил, как тот исчез, окруженный врагами. Сам храбрец, Шампионне восхищался отвагой других; он собрал отряд в сотню человек и бросился на выручку. Достигнув места, где он потерял из виду молодого офицера, Шампионне застал его в ту минуту, когда тот уперся ногою в грудь английского генерала, которому раздробил ногу выстрелом из пистолета; вокруг них валялись трупы; смельчак же получил три штыковые раны. Шампионне заставил его выйти из рукопашной схватки, поручил своему личному врачу позаботиться о нем, а когда раненый выздоровел, предложил капитану стать его адъютантом.

Молодой капитан согласился.

То был Сальвато Пальмиери.

Услышав это имя, Шампионне удивился, как удивлялся и поступкам молодого офицера. Ясно было, что он итальянец; впрочем, не имея никаких оснований скрывать свою национальность, Сальвато и сам подтверждал это. И все же, когда нужно было получить какие-нибудь сведения от пленных англичан или австрийцев, молодой итальянец вел допрос на их языке так свободно, словно родился в Лондоне или Дрездене.

Не входя в пространные объяснения, Сальвато рассказал Шампионне, что совсем маленьким был увезен во Францию, а образование получил в Англии и Германии, и поэтому неудивительно, что немецкий, английский и французский языки он знает не хуже, чем родной итальянский.

Генерал понял, сколь полезен ему может быть такой отважный и вместе с тем такой образованный молодой человек. Поэтому, как мы уже говорили, из всего своего штаба он оставил при себе только его и привез в Париж.

Когда Бонапарт собрался в Египет — причем никто еще не знал цели этой экспедиции, — Шампионне просил разрешения сопровождать полководца, прославившегося в сражениях при Арколе и Риволи; но Баррас, к которому он обратился с этой просьбой, ответил, положив руку ему на плечо:

— Оставайся с нами, гражданин генерал: ты понадобишься нам на континенте.

И действительно, Жубер, приняв после отъезда Бонапарта командование армией, действовавшей в Италии, потребовал, чтобы к нему перевели Шампионне и поставили его во главе Римской армии, которая должна была наблюдать за Неаполем, а в случае надобности и пригрозить ему.

На этот раз Баррас, относившийся к Шампионне особенно благосклонно, сказал, давая ему последние указания:

— Если снова вспыхнет война, тебе первому из республиканских генералов будет поручено низвергнуть с трона короля.

— Намерения Директории будут исполнены, — отвечал генерал с простотой, достойной спартанца.

И что особенно удивительно, обещанию этому суждено было осуществиться.

Шампионне уехал в Италию в сопровождении Сальвато; он уже свободно владел итальянским, ему не хватало только практики, а потому начиная со дня отъезда он разговаривал с адъютантом только по-итальянски и даже, в предвидении возможных событий, упражнялся с ним в неаполитанском наречии, которому Сальвато, забавы ради, научился у своего отца.

В Милане, где генерал остановился всего лишь на несколько дней, Сальвато познакомился с графом ди Руво и представил его Шампионне как одного из знатнейших дворян и самых пылких неаполитанских патриотов. Рассказав Шампионне, как Этторе Карафа был выслежен шпионами королевы Каролины, схвачен и заключен в тюрьму Государственной джунтой и как он бежал из замка Сант’Эльмо, Сальвато испросил для Карафа разрешения присоединиться к штабу, не занимая в нем никакой должности.

Оба они отправились вместе с Шампионне в Рим.

Генералу Шампионне были даны следующие инструкции:

Оказавшись в Риме, граф ди Руво, как уже было сказано выше, не удержался от соблазна принять активное участие в революционном движении, что, по слухам, должно было вот-вот вспыхнуть в Неаполе; он появился в городе переодетым и при посредничестве Сальвато установил связь между итальянскими патриотами и французскими республиканцами, убеждая генерала послать к ним Сальвато, которому Шампионне безгранично доверял и который способен был внушить такое же доверие своим соотечественникам. Целью этой миссии было увидеть собственными глазами положение дел, чтобы, возвратившись к генералу, доложить ему о силах, какими располагают патриоты.

Мы видели, что за опасности подстерегали Сальвато, когда он ехал на встречу с заговорщиками, и как он, принимая во внимание, что у них нет тайн от него, пожелал, чтобы и у него не было никаких тайн от них, ведь только узнав о нем все, они смогут вполне уверенно судить о том, насколько он предан общему делу.

Но, к несчастью, средства, которыми располагал Шампионне, далеко не соответствовали тому, что требовалось для защиты Римской республики. Он приехал в Вечный город год спустя после убийства генерала Дюфо, которое если не поощрил, то, по крайней мере, допустил и оставил безнаказанным папа Пий VI, что повлекло за собою вторжение в Рим французских войск и провозглашение Римской республики.

Честь возвестить миру об этом восстании суждена была Бертье. Он въехал в Рим и поднялся на Капитолий, как античный триумфатор, идя по той самой виа Сакра, по которой за семнадцать веков до этого шли покорители мира. Достигнув Капитолия, Бертье дважды обошел вокруг площади, где возвышается статуя Марка Аврелия, под неистовые возгласы «Да здравствует свобода!», «Да здравствует Римская республика!», «Да здравствует Бонапарт!», «Да здравствует непобедимая французская армия!»

Потом, потребовав тишины, немедленно воцарившейся, глашатай свободы произнес следующую речь:

— Души Катона, Помпея, Брута, Цицерона, Гортензия! Примите дань уважения свободных людей на том Капитолии, где вы столько раз отстаивали права народа и своими речами или поступками прославляли Римскую республику. Сыны Галлии с оливковой ветвью в руке пришли в это священное место, чтобы восстановить алтари свободы, воздвигнутые первым из Брутов. И ты, римский народ, вновь обретший свои законные права, вспомни, какая кровь течет в твоих жилах! Обрати взгляд на окружающие тебя памятники славы, вспомни высокий дух отцов, прояви себя достойным былого величия и докажи Европе, что есть еще души, не утратившие доблести своих предков!

Трое суток в Риме сияла иллюминация, пускали фейерверки, сажали деревья Свободы, плясали, пели вокруг этих деревьев и кричали: «Да здравствует Республика!» Но восторги длились недолго. Спустя десять дней после речи Бертье, в которой, кроме обращения к душам Катона и Гортензия, содержалось обещание относиться с неизменным уважением к доходам и богатствам Церкви, ее ценности по приказу Директории были отправлены на Монетный двор, с тем чтобы их переплавили в золотые и серебряные монеты, причем с гербом не Римской республики, а Французской. Затем монеты было предписано сдать: по словам одних, в казну Люксембургского дворца, по словам других — в казну армии; тех, кто говорил об армейской казне, было меньшинство, а еще меньше было таких, кто этому верил.