("Вселенная во мне, и я в душе вселенной…", 1880)

Итак, сам по себе, без помощи фантазии поэта-романтика мир мертв. Только воображение певца помогает поддержать ощущение жизни во Вселенной. Такое переживание романтического идеала отделяет Фофанова и от предшествующих романтиков, и от будущих символистов. Условный, вымышленный характер художественного мира поэта предопределяет и условный, подчас декоративно-орнаментальный характер его образности:

("Звезды ясные, звезды прекрасные…", 1886)

Сюжет и поэтическая метафорика этой изящной лирической миниатюры как будто вполне выражают общеромантическую тему сотворчества Поэта и Природы: "сказки" не выдуманы, а лишь подслушаны лирическим героем у "цветов", "ветра", "звезд", а затем "возвращены" их подлинному творцу – Природе. Однако нетрудно заметить, что привычный пантеистический миф о природе Фофанов приукрасил "декоративной косметикой": "лепестки… атласные", "листы изумрудные", "тканью зеленой" и т. п. К естественному подбираются эпитеты, выдающие его сделанность, искусственность. В других стихотворениях природа нередко предстает как откровенная сценическая бутафория. Поэтическая фантазия рисует идеальную природу с "живыми хороводами белых фей"; "белопенными каскадами", "золотыми теремами" и т. п. Аналогичные идеи о превосходстве искусства над природой, о преимуществах созданного фантазией художника над рожденным в лоне органической жизни получают в это же время активное распространение во французской литературе "декаданса", например в романе Ж.-К. Гюисманса "Наоборот" (1884). Пристрастие Фофанова к условно-сказочным пейзажам роднит его стиль с общей тенденцией западноевропейского искусства, в том числе и русской поэзии 1880–1890-х годов, к экзотике. Однако у Фофанова, как ни у кого другого, сказочная образность настолько прямолинейно воспроизводит порою романтический миф о "живой Природе", что невольно пародирует его. То у него цветы "чокаются" своими чашечками, как бокалами, то в преддверии Апокалипсиса волны океана от страха выплескивают на берег всех гадов, жаб и рыб и тут же "седеют", шокированные ужасом содеянного, и т. п.

В стихотворных декларациях Фофанова поэзия часто будет осмысливаться как изощренный самообман ("Обманули меня соловьи…", 1892; "Я сердце свое захотел обмануть…", 1892).

И современники, и сам Фофанов хорошо чувствовали это новое, условное качество романтического идеала, ассоциировавшееся в отечественной лирике с его именем. Друг Фофанова поэт К. Н. Льдов оставил характерную запись в его домашнем альбоме: "Твоя поэзия подобна яркому зимнему дню. Солнце сверкает тысячами огней на алмазах снежинок. Прекрасен этот день, прекрасен… и недолог". Сам поэт, готовя к изданию дебютный сборник своих стихов (1887), предполагал приложить к ним виньетку, "где бы расцвеченные гирлянды цветов при внимательном рассмотрении переходили в фигуры призраков". Поэтические образы Фофанова – "прекрасные и бледные тени, без крови теплые и ясные без света", как определил их сам автор в стихотворении-фантазии "Лунный свет" (1887), – вполне соответствовали графическому аналогу.

В стиле Фофанова тяготение к условности образа находит свое выражение в создании необычных, "экзотических" эпитетов. То поэт образует эпитеты от неправильного сращения существительного с предлогом ("дни беспечального рассвета", "в бездне надзвездной"), или от несуществующих в русском языке причастий ("оснеженные деревья", "в отуманенный день"), или от несочетаемых основ ("росою жизненосной", "широколистным воем", "молньепышущим летом"). Именно такого рода поэтические неологизмы получат впоследствии распространение в поэзии футуризма (И. Северянин, В. Маяковский). Столь же "экзотичны" и сравнения Фофанова. В полном соответствии с условной природой своего романтического идеала поэт стремится не столько уточнить один образ через другой, сколько максимально развести их смыслы. Часто сопоставляются два абстрактных понятия, одно из которых делает значение другого еще более нечетким и размытым: "Грусть, давящая грудь, как мстительная фея"; шелест, брезжущий по саду, как бледный призрак прошлых лет"; "воспоминанье, как счастье ‹…› измученной души" и т. п.

Но особенно показательны для "неоромантического" стиля Фофанова его лирические композиции и поэтический синтаксис. Например, картина "взволнованного грозою" "заплаканного сада" в стихотворении "После грозы" (1892) вызывает такой "поток сознания" в виде конгломерата самых разнообразных образов и ассоциаций, что в конце концов они отрываются от своего первоначального повода и приобретают самодавлеющее значение. Итак, "заплаканный сад" – и:

Далее вспомнятся "первая жажда похвал", "первой любви обаяние нежное", "милые лица вокруг" и т. д. Фофанов, как видим, не очень-то заботится о том, чтобы как-то стилистически соизмерить прихотливый рисунок лирического переживания с характером внешнего объекта изображения. Эмоция, вырвавшись на свободу, без остатка завладевает самим лирическим субъектом и выходит из-под его контроля. В поэзии Фофанова искренность самого лирического порыва перевешивает соображения о его уместности или неуместности в общем образностилевом контексте. И в этом Фофанов предстает верным учеником Надсона и единомышленником Лохвицкой. Недаром эгофутуристы во главе с И. Северяниным назовут Фофанова "великим психологом лирической поэзы", а культ Мирры Лохвицкой будет из числа наиболее чтимых в пантеоне имен этого поэтического течения.

Было бы натяжкой сводить всю поэзию Фофанова к эстетизму. Есть в его творчестве (особенно в 1890-е годы) и точные предметные образы, и вкус к яркой реалистической детали, и импрессионистические, в духе Фета, зарисовки. Прослеживается (особенно в раннем творчестве) и тяготение к гражданскому ораторскому стилю в духе Надсона. И все же как поэт "безвременья" Фофанов полнее и ярче всего выразил свою индивидуальность в экспрессии художественного мышления, вернее, в тех своих стихах, где экспрессия побеждает точность, где экзальтированность и взвинченность поэтической интонации берут верх над реалистической сочностью выписанной картины.

Как поэт Апухтин заявил о себе еще в 1850–1860-е годы. Первоначально он даже был близок либерально-демократическому лагерю "Современника" (цикл "Деревенские очерки", 1859). Но очень скоро разошелся с "отрицательным" направлением в искусстве, заявив о своей приверженности направлению "пушкинскому" ("Современным витиям", 1862). Затем последовали долгое, продолжавшееся двадцать лет молчание и "второе рождение" Апухтина в 1880-е годы уже как поэта "безвременья". Став подлинным выразителем души современного человека, поэт окончательно нашел свою тему и свой стиль. В стихотворной повести "Из бумаг прокурора" (1888), определяя свое время как "эпоху общего унынья", ее герой, молодой человек, собирающийся покончить жизнь самоубийством, намеренно отказывается сколько-нибудь определенно мотивировать его причину. По мнению автора, отвечавшего на упреки критиков, это сделано специально, чтобы подчеркнуть "эпидемический характер болезни" [91]. Признание очень важное. Оно помогает понять, почему поэзия Апухтина, в отличие, например, от надсоновской, не только откровенно аполитична (асоциальна), но и лишена однозначных, упрощенных психолого-бытовых мотивировок внутреннего мира человека "безвременья". Этот человек, по точному определения критика, "является в стихах Апухтина не как член общества, не как представитель человечества, а исключительно как отдельная единица, стихийною силою вызванная к жизни, недоумевающая и трепещущая среди массы нахлынувших волнений, почти всегда страдающая и гибнущая так же беспричинно и бесцельно, как и явилась" [92].