("Песнь любви")

Строчки, подобные этим, были неслыханно смелыми для "женской поэзии" XIX в. Они явно выбивались да привычного круга ее тем и мотивов, создавали совершенно новый характер лирической героини [87].

Критика много писала о Лохвицкой, причем одни осуждали вакхические вольности ее поэзии, а другие, напротив, ставили ей в заслугу дерзкую откровенность интимной лирики. Поэт Минский утверждал впоследствии: "Первоначальные стихотворения Лохвицкой отличаются жизнерадостностью, страстностью, вакхическим задором. Юная поэтесса порою казалась нескромной. Ее мечты и порывы – мало целомудренными. Но здесь, мне кажется, было гораздо больше искренности, чем нескромности" [88]. Вас. И. Немирович-Данченко, с которым Лохвицкую связывала почтительная дружба ученицы и учителя, окрашенная театральнопоэтической романтичностью, вспоминал о снисходительной оценке Л. Н. Толстого: "Молодым пьяным вином бьет. Уходится, остынет, и потекут чистые воды" [89].

В своих "сверхжеланиях" и "сверхстрастях" ("Хотела б я свои мечты, // Желанья тайные и грезы // В живые обратить цветы, – //Но… слишком ярки были б розы!") лирической героине Лохвицкой постоянно хочется изведать крайние нравственные полюса – "стремиться вверх, скользя над бездной". Этой двойственности образа ("Слилось во мне сиянье дня // Со мраком ночи беспросветной") еще В. Брюсов удачно подыскал параллель в словах Гете о "двух душах, живущих, ах, в одной груди". Одна – "ищет ясности, кротости, чистоты, исполнена сострадательной любви к людям", другая – воплощает "чувственную страсть, героический эгоизм, презрение к толпе" [90]. Причем – и в этом прослеживается очевидное влияние Надсона – форма выражения эмоций в том и другом случае всегда близка к гиперболе, к наивысшим степеням сравнений, а поэтический синтаксис тяготеет к риторической напористости, к обилию однородных повторяющихся конструкций, как бы бьющих в одну точку и доводящих лирический порыв до экстатического напряжения. К этому "экстазу" страсти прижизненная критика относилась по-разному. Одни видели в нем нарушение общественных "приличий", откровенный эпатаж читателей, другие – чуть ли не выражение этических идей Ф. Ницше, противопоставившего "образованным филистерам" свою любовь к "дальнему" – "сверхчеловеку" будущего, одинаково великого как в любви, так и в ненависти.

Думается, однако, что подобные мотивы, хотя и встречаются в лирике Лохвицкой (см., например, цикл "Молох"), все же далеки от проповеди откровенного аморализма. В отличие от Бальмонта и Брюсова, "ницшеанство" которых связано с открытым противопоставлением "дионисического", темного первоначала бытия его иллюзорному, "аполлоническому" небытию, Лохвицкая вовсе не увлекалась "оргиазмом" и "дионисийством" ("вакханка" в поэзии, но любящая мать, "большая домоседка" в жизни – точно подметил о Лохвицкой в своих воспоминаниях И. Бунин). "Экстаз" страсти в ее лирике целиком обусловлен, повторимся, "надооновским" элементом – стремлением "забыться", уйти от серой, тусклой, ординарной действительности в мир неординарных, ярких человеческих характеров, в мир мечты. Недаром все крайности чувства либо подаются в ее лирике под знаком сослагательной или условной модальности ("Хотела б я свои мечты…"; "Если б счастье мое было вольным орлом…" и т. п.), либо переносятся в область экзотики, окутываются флером фантазии, легенды и сказки. Художественный мир поэтессы вообще переполнен экзотикой. Она явно увлекается легендарными или полулегендарными личностями женщин Древней Греции, с которыми ассоциируется представление о любовной культуре эллинов. На первое место тут следует поставить Сафо (Лохвицкую современники прозвали "русской Сафо"), но не менее интересны поэтессе и образы знаменитых афинских гетер Фрины и Аспазии (возможно, он зарождается не без влияния известных картин Г. Семирадского). Помимо Древней Греции ее неудержимо влечет к себе мир Древнего Востока (стихотворение "Царица Савская", 1894, "Джамиле", 1895, драматическая поэма "На пути к Востоку", 1898–1900, и др.). Весьма характерны и поэтические маски, в которых предстает лирическая героиня Лохвицкой. То она коварная русалка и чародейка, то, наоборот, девственночистая, бесстрастная "нимфея-лилия" ("мертвая роза"), то сказочная "царица снов", то грешница-монахиня…

Особое место в творчестве Лохвицкой занимает тема тайной страсти, одиночества, греха и наказания. В поэме "У моря" Лохвицкая описывает блаженство и грех, счастье и расплату за него, неудовлетворенность желаний и вечное страдание: "За миг блаженства – век страданья". Запахи цветов, шум моря, звуки музыки сопровождают смену чувств и переживаний героини и являются неотъемлемыми атрибутами развития поэтического образа.

Быстротечность жизни и земных радостей, изменчивость чувств, сосуществование дьявольского и божественного, искушения и расплаты за греховность желаний заставляют мучаться героинь поэтессы, размышлять об истинном и мимолетном, ставят их перед проблемой выбора. Здесь – реальное и осязаемое, но мимолетное и изменчивое, там – вечное и незыблемое. Героини Лохвицкой, как правило, оказываются добровольными жертвами любви, будь то любовь светлая или трагическая.

Поэзия Лохвицкой – это полет души, в котором переплетаются банальные розы, грезы, слезы, звучит городской романс и слышится былинное повествование. Перед глазами возникает история феи, русалки, земной женщины. Лирическая героиня поэтессы хочет больше, чем уготовила ей судьба, стремится к более ярким и неизведанным чувствам, нежели те, которые существуют вокруг: "Я о солнце грущу и страдаю", "Рай земной, где нет блаженства". Она остро переживает мимолетность бытия, и из этого рождается грустная философия: "Все тлен, все суета сует", "Настанет миг, его лови, и будешь богом на мгновенье".

Несмотря на очевидные художественные слабости, Лохвицкой все-таки удалось создать свой поэтический мир, позволяющий восполнить то, что оказалось невозможным или утерянным в жизни. В ее стихах незримо присутствует мечта о чистом, красивом и чудесном бытии. Однако земная женщина всегда находится рядом с поэтессой, и ее разум подсказывает автору, что идеала нет, что поэтический образ эфемерен. И тогда поэтесса обращается к драматическому жанру, в котором сказочные сюжеты уводят еще дальше от жизненной реальности, чтобы приблизиться к мечте.

Таким образом, лирика Андреевского и Лохвицкой, несмотря на, казалось бы, полную противоположность тематики, пафоса и интонаций (смерть, скорбь и меланхолия в первом случае, любовь, экстаз и восторженность – во втором), демонстрирует полное единство эстетического идеала. Это высшая Красота, которая демонстративно противопоставлена законам реальной действительности; красота, которая торжествует вопреки им и поверх их и по этой причине не преображает реальность, а лишь приукрашивает ее. Это и называется эстетизмом.

Поэзия Фофанова воскрешает типичные романтические штампы: сны вещие, мудрые, сны-грезы, "мечты истерзанной души", "проказы ветреного дня", "безумные страдальцы" и т. д. и т. п. Однако романтический идеал в творчестве Фофанова 1880-х годов вовсе не осознается как высшая реальность. Идеал не только недостижим, но его нет ни в природе, ни где-либо еще в окружающем мире: