Достоевский не стремился к физиологической очерковости, к подвластным среде героям с усредненными мыслями и поступками. Более того, он не спешил отказываться от исключительных характеров и обстоятельств, снова и снова обращался к опыту романтиков, на новом витке художественного претворения реальности переосмысливал романтический субъективизм, пересоздавал поэтику антитез, заостренную конфликтность – вплоть до крайних форм отчуждения: безумия, преступлений, в дальнейшем самоубийств.

Повесть продемонстрировала новое воплощение идеи и поэтики двойничества, разработанной в границах романтической эстетики и литературы. Двойничество в повести, на первый взгляд, – традиционный способ введения двойника как особого персонажа, известный по фантастическим произведениям Э.Т.А. Гофмана, Антония Погорельского ("Двойник, или Мои вечера в Малороссии") и других авторов. Достоевский активизирует мифологические пласты сознания читателя, где двойники обладают хтонической или откровенно бесовской природой (причем чаще всего в пограничных, предсмертных ситуациях) либо являются братьями-близнецами, младший из которых выступает в роли разбойника [59], тирикстера.

Но фантастико-мифологический план двойничества уже здесь неотрывен от двойничества как психологического феномена и связан с важнейшим аспектом концепции личности в творчестве Достоевского: болезненное, "разорванное сознание" – одна из главных характеристик личности "переходного времени цивилизации", каковым считал свое время Ф. М. Достоевский. Выведенная в повести фигура чиновника, якобы преследуемого человеком, как две капли воды похожим на него, только более пронырливым, льстивым, удачливым, обретает социально-психологическую детерминированность. Бедный чиновник бунтует против бесчеловечной системы, где многолетняя беспорочная служба, верность начальнику оказываются напрасными, как только притязания его приходят в несоответствие с жесткой иерархией чиновничьих норм и ценностей. Достоевский с горечью констатирует, что в казенном мире невозможно истинное христианское братство, как невозможна внутренняя свобода в условиях несвободы внешней. Но бунт героя принимает асоциальные формы: это или отшельничество, бесплодные мечты о подлинной самореализации, общественной востребованности, или отчаянные попытки любыми средствами оказаться в центре внимания. Мечтательность превращается в болезненную амбицию, она оборачивается безумием.

Повесть была оценена современниками – В. Г. Белинским, П. В. Анненковым – как откровенная неудача Достоевского; но с течением времени стало ясно: повесть продемонстрировала новаторский подход к известным в литературе и фольклоре способам моделирования художественной реальности и обогатила идейный корпус произведений раннего Достоевского.

Достоевский на место исчерпавшего себя типа бедного чиновника ставит более сложный в психологическом отношении характер молодого "мечтателя" – Ордынова. "Художник в науке" сталкивается со стихией неведомых ему прежде оснований жизни, воплощением которых является странная чета хозяев угла, снимаемого Ордыновым. Непонятные отношения, связывающие старика и молодую женщину, их загадочное прошлое, романтический внутренний настрой способствуют нагнетанию иррационального в сознании "мечтателя". Отчасти этим объясняется тот факт, что мотив сна (грезы, видения), казалось бы, изживший себя в поэтике романтизма, остается ведущим конструктивным элементом "Хозяйки". Но в усложненной, "многослойной" архитектонике сновидений Ордынова преодолевается созданная иенцами (Л. Тиком, Новалисом) и развитая А. А. Бестужевым-Марлинским романтическая неомифология сна и намечаются первые штрихи к авторской неомифологии сна в границах художественного мира Достоевского. Сновидение не перестает быть сферой сакрального, как принципиально отличного от обыденной реальности и сверхценного; но из канала проникновения к абсолютным Красоте и Добру, из субъективной сферы позитивно-священного превратится в свою противоположность. Мотив хаоса, дьявольской агрессии, деструктивного иррационального начала из снов героя "Хозяйки" перекочует в сны Раскольникова, Мити Карамазова, в сон героя "Бобка" и "Сон смешного человека".

Уже в "Хозяйке" Достоевский нащупывает способы противостояния силам зла: это религиозность, духовное братство, единство национального самосознания, сохранение народных начал в жизни. Не случайно образы Катерины и Мурина буквально сотканы из фольклорных мотивов, почерпнутых автором из сказок, песен, быличек. Не случайно хозяйка не умещается в тип "слабого сердца", а Мурин (при всех инфернальных приметах) соотносится и с библейским Лотом. Судьба Петербурга благодаря мифологической ассоциации с судьбой Содома вновь – как в "Бедных людях" и "Двойнике" – приобретает эсхатологическую перспективу [60].

Личность романтического склада, сформировавшаяся в кризисной общественной атмосфере 40-х годов, продолжает интересовать писателя. Достоевский фиксирует необычайную распространенность мечтателя: "имя ему легион". Инвариантный набор характеристик этого социально-психологического типа – фантазия, воображение, питающееся образами и идеями романтического искусства и философии, "целый мечтательный мир, с радостями, горестями, с адом и раем", духовное раздвоение. Однако мечтатель Достоевского является в разных ипостасях. Мечтатель-альтруист, человек "шиллеровского склада", тип "слабого сердца", "доброго сердца" запечатлен в "Бедных людях", "Белых ночах", "Хозяйке", "Слабом сердце", "Неточке Незвановой". Ему родственен социальный мечтатель-утопист, воплощенный, например, в образе повествователя "Петербургской летописи" (1847). Особый тип мечтателя – герой, испытывающий байронический или наполеоновский комплекс, страдающий мучительными амбициями. (Голядкин трансформируется впоследствии в подпольного парадоксалиста из "Записок из подполья"). Пародийный вариант мечтателя – господин Прохарчин из одноименной повести, "наполеоновские" мечты которого травестированы.

Реализм писателя проявляется и в этих произведениях: в них воссоздан человек, выброшенный из общества и сломанный жизненными обстоятельствами, точнее – выломившийся из них. Внимание к скрытым от постороннего взгляда мыслям и чувствам маленького человека, человека с раздвоенной психикой, его странному бреду, фантастическим грезам – вот тот художественный опыт, которым обогатил Достоевский свое творчество и всю отечественную литературу сороковых годов. Однако В. Г. Белинский не поддержал новации писателя.

Художественная практика писателя переросла программу "натуральной школы". Достоевский явно не вписывался в кружок "Современников". Этому способствовали и вне литературные обстоятельства, личностные качества писателей. Неловкий, неискушенный в светском общении, Достоевский чувствовал себя чужаком в гостиных и литературных салонах, где блистали Соллогуб, Тургенев, не терпел насмешек последнего, холодности Некрасова. Произошел разрыв личных контактов сначала с ними, а затем и с В. Г. Белинским.

Весной 1846 г. Достоевский познакомился с М. В. Буташевичем-Петрашевским, дворянином по происхождению, чиновником по роду службы, социалистом по убеждениям, в доме которого в Коломне собиралась молодежь разных званий, чинов и занятий. Среди них бывал поэт А. Н. Плещеев, критик В. Н. Майков, писатель М. Е. Салтыков. Споры о текущей политике царизма, крепостничестве сочетались с обсуждением революционных событий в Европе, с теоретическими дискуссиями о путях переустройства общества на разумных, справедливых гуманистических основаниях.