Однако писатель не старался буквально передать живую речь той среды, которой принадлежит выбранный им рассказчик. Его странные словечки не подслушаны в народе, а придуманы самим Лесковым – "клеветой", "нимфозории", "буреметр", "мелкоскоп", "водоглаз", "студинг", "тугамент", "полшкипер"… Но не ради пустой игры он занимался словесным изобретательством.
Словотворчество лесковских героев начинается там, где они сталкиваются с явлениями, непонятными неграмотному простому человеку. И тогда возникают: Аболон Полведерский (Аполлон Бельведерский), керамида (пирамида), долбница умножения (таблица умножения), нимфозории (инфузории) и т. п. В нарочитой неправильности, причудливой вязи фраз, необычных языковых сочетаниях (как в "Очарованном страннике", где сливаются в один сплав такие слова, как "форсисто", "манера" и "блыщание", "жарынь", "обнагощенный"), обнаруживает себя язык простонародья, как бы еще не дошедший до сознания, не переработанный им. Именно таким языком говорят у Лескова герои из самой толщи народной, из глубины русской жизни. Такой язык не прост для читательского восприятия, но он завораживает своей меткостью и выразительностью: например, "умом виляет", "по дороге ноги рассыпали", "разговорная женщина", "глаз пристрелявши".
Лескова упрекали в "порче" русского языка, не представляя, насколько богата русская народная речь и насколько плодотворно ее сочетание с литературным языком, который она удивительно освежала. "Кудесником, волшебником слова остался в великой русской литературе Лесков", – так напишет Ю. Нагибин.
"Писатель в справедливости суровый" (И. Северянин)
В середине 70-х годов Лесков заметно склоняется к пересмотру путей своей жизни и литературного творчества. Означенное во многом разрывом с "Русским вестником" состояние "переоценки ценностей" незамедлило сказаться во время его второй заграничной поездки летом 1875 г. – Вена, Париж, Мариенбад, осенью – через Прагу и Варшаву – возвращение в Петербург. Из-за границы Лесков вернулся с явно изменившимся отношением к церкви. "Вообще сделался "перевертнем" и не жгу фимиама многим старым богам".
В жизни писателя наступает полоса откровенной материальной нужды – в журналах его отказываются печатать, хотя многие редакции, несомненно, ценят лесковское перо. В немалой степени причиной этому является оклеветанность Лескова – "близок к III отделению". В таком состоянии к нему вновь возвращается извечно томящий его вопрос – "Чей я?" И, как всегда, Лескову помогает главное дело жизни – творчество.
Однако реальная жизнь "трогала" писателя, отрывала от любимого занятия. Гнев духовенства навлекли на Лескова "Мелочи архиерейской жизни" (1878), названные в официальной прессе "дерзким памфлетом на церковное управление в России".
В откровенно иронической тональности воссозданы бытовые картины жизни русского архиерейства, отражавшие вседневное существование чиновников от церкви и изобличавшие отсутствие в них и проблеска того основного, что официально представляет высокое церковное лицо – напряженной духовной жизни. И здесь авторской задаче гораздо более содействовали искусно выписанные "мелочи" и жанровые сцены с сопутствующими им хлесткими комментариями и репликами, нежели сатирические антиклерикальные обобщения.
Каким колоритным изображен орловский владыка Смарагд, справляющий вечернюю трапезу с приехавшим к нему "каким-то важным чиновником центрального духовного учреждения", когда, "подобрав свою бархатную рясу" с резвостью, "чтобы не распустить компанию", он припустил за недостающим вином! И сколь художественно выразительна фигура дьячка-трубадура Лукьяна, имевшего, "благодаря крутым завиткам на висках и обольстительному духовному красноречию", "замечательные успехи" у женского пола и немало через это страдавшего!
В потоке "мелочей" архиерейского обихода возникают претерпеваемые духовными пастырями случаи тяжелых припадков "геморроидального свойства" и несварения желудка, а также моционы для борьбы с ожирением и пр. Сознательный подбор примеров, относящихся к самому низшему "регистру" бытового "закулисья" церковной жизни, был призван обнаружить человеческую заурядность тех, кто претендовал на исключительное положение в духовной сфере общественного бытия. В этой ситуации становилось очевидным, что церковь и русского обывателя разделяет одна лишь ряса, под которой скрывается обыкновенный чиновник, страдающий геморроем и несварением желудка.
Дерзок Лесков не только с церковью, но и в отношениях с правительственной администрацией. Как следствие этого, министр народного просвещения предлагает ему, члену ученого комитета, подать в отставку: он отказался. 9 февраля 1883 г. Лесков был отчислен от министерства "без прошения".
Все последующие двенадцать лет жизни он посвящает без остатка творчеству, много читает (его библиотека насчитывает около трех тысяч томов), занимается коллекционированием, библиофильством. Дружит с издателем Н. Лейкиным, этнографом С. Максимовым, художником Н. Ге, критиком В. Стасовым. Особенно близко сходится с Л. Толстым, испытывает несомненное влияние Толстого, работая над "Томленьем духа", "Фигурой", сказаниями, легендами, сказками. Лескова с Толстым сближал особый этический пафос их жизненных исканий. Поэтому он последовательно защищал христианский гуманизм писателя, разделял его желание "указать" в Евангелии не столько "путь к небу", сколько "смысл жизни". Хотя в одном из последних рассказов ("Зимний вечер") он так ударил по толстовству, что Софья Андреевна отказала ему от дома. Но Лесков, при всем уважении к Толстому, не смог принять толстовство как догму, как утопический рецепт перестройки человеческой природы и человеческих отношений. Между тем именно Толстой усилил в Лескове остроту его критического взгляда на действительность, и в этом состояло его главное значение для эволюции Лескова.
В 1890-е годы в творчестве Лескова становятся заметно ощутимыми сатирические тенденции. Праведническая тема не исчерпана, но она отходит на второй план. В это время создаются произведения жесткие, чрезмерно критические: "Загон", "Зимний вечер", "Дама и Фефела", "Импровизаторы", "Заячий ремиз"…
К концу жизни Лесков не стал сторонником революционных преобразований. Однако он все настойчивее пишет о необходимости общественных перемен в России, зримо представлявшейся ему темным "загоном", сквозь стену которого лишь кое-где пробиваются слабые лучи света. Драматической виделась Лескову судьба страны, обрекаемой волей инертных российских сил на отгороженность "китайскою стеною" от европейских государств. В этой ситуации, по мысли писателя, ей в первую очередь грозили тяжелые последствия технической отсталости.
Изобличая застой русского общества, Лесков подкрепляет свои резкие и гневные выпады против узости национального и государственного мышления ссылками на документальные факты. Он рассказывает о неудачной попытке "старого" Джеймса Шкотта заменить древнюю соху и борону легкими пароконными плужками Смайля. При этом писатель не щадит русское крестьянство, изображая его недалеким, забитым, не только не понимающим экономических выгод использования новой техники, но и по-прежнему не имеющим собственного мнения в разговоре с барином. "Это как твоей милости угодно", – прозвучало из толпы в ответ на вопрос графа Перовского: "Хорошо ли плужок пашет?". Недалеко от рабски покорных крестьян ушел и сам граф, боящийся невольно впасть в государеву немилость, а поэтому отказывающий новатору англичанину в поддержке.
