Победоносцев развернул настоящий крестовый поход против интеллигенции. Основой прогресса он провозгласил "натуральную, земляную силу инерции", живущую в "простом" человеке, т. е. силу пресловутого "здравого смысла", силу привычки, не рассуждающего уважения к "традиции", мнению "старших", "отцов", "начальников", "властей" и, конечно, "церкви". Несомненно, к этим постулатам Победоносцева восходит знаменитый чеховский образ "человека в футляре", ревностно, как святыню, чтящего всякие запреты, правила и циркуляры, боящегося всякой самостоятельности мысли и принятия ответственных решений.

Кризис общественного сознания, переживаемый Россией в 1880-е годы, затронул и народническую идеологию. Ослабленное расколом и повальными арестами своих членов, народническое движение переживало далеко не лучшие времена. Потерпели окончательный крах надежды народников 1870-х на особый путь экономического развития России – через крестьянскую общину, минуя стадию капитализма. Увы, реальное миросозерцание русского крестьянина оказалось далеко от вожделенной идиллии патриархального, артельного труда. Бесстрашный взгляд Глеба Ивановича Успенского, одного из самых талантливых и остро мыслящих публицистов старой народнической гвардии, показал безотрадную картину расстройства крестьянской жизни, не миновавшей влияния частнособственнической психологии. Органическая, "природная" "власть земли" (так назывался известный очерк Успенского) сменилась в крестьянском сознании властью капитала. Рубль медленно, но верно "съедал" устои, уклады, обычаи… Диалога между интеллигенцией и народом не получалось. Вчерашний крепостной видел в народнике "ряженого", чужака-горожанина и на все попытки образованного "ходока" влезть в его крестьянскую душу резко протестовал словами одного из героев так и озаглавленного очерка Успенского – "Не суйся!".

Читая сегодня этот горько-правдивый очерк, невольно вспоминаешь до боли знакомую картину И. Е. Репина "Арест пропагандиста". Мрачная и озлобленная фигура "пропагандиста", группа безучастных к происходящему крестьян у окна и разбросанный вокруг по полу теперь уже никому ненужный конспиративный "мусор" вперемешку с окурками и грязью от полицейских сапог – не поэзией, а холодом и унылой, казенной "безнадегой" веет от этого "подвига гражданского самопожертвования", который сами народники часто любили сопоставлять чуть ли не с участью распятого Христа. Достаточно повнимательнее присмотреться к картине Репина, чтобы понять: интеллигенту 1880-х годов такие параллели представлялись скорее смешными, чуть ли не кощунственными.

Отказавшись от наследства 1860–1870-х годов, русское общество изжившей себя идеологии противопоставило две теории – "малых дел" и "личного самосовершенствования". Первая свое программное обоснование нашла на страницах газет "Неделя" и "Новое время", вторая – в поздней публицистике Льва Николаевича Толстого.

Апологетом теории "малых дел" выступил критик "Недели" Яков Васильевич Абрамов (отсюда другое название этой теории – "абрамовщина"). В своих статьях и книгах он призывал интеллигенцию к "тихой культурной работе" среди народа: в земствах, воскресных школах, больницах. Это была чисто либеральная программа, противопоставившая историческому эгоцентризму героев-одиночек, героев-"титанов" идеал "обыкновенного" работника на ниве народного просвещения, убежденного в том, что история идет своим мудрым, постепенным шагом и не нуждается в понуканиях и подхлестывании слишком нетерпеливых ревнителей народного блага. Не Пророк и непогрешимый Судья, а друг и помощник, разделяющий с народом все беды и радости, – таков идеал исторического деятеля в теории "малых дел". За подобной сменой ориентиров ощущалась вера "среднего интеллигента" 1880-х годов в культуру и плодотворное значение совместной, без крика и героической позы просветительской работы.

В это же время с проповедью личного самосовершенствования выступил Лев Николаевич Толстой. Во что верить, какими ценностями следует жить человеку в период ломки всех личных и общественных устоев – на эти животрепещущие вопросы современности писатель попытался ответить в своей знаменитой "Исповеди". По мнению Толстого, суть веры заключается не в исполнении обрядов, не в постах и молитвах, а в единстве жизни и веры. "Знать Бога и жить – одно и то же: Бог есть жизнь", – утверждал Толстой. Он мечтает о вере, обещающей человеку не загробное воздаяние, но дающей блаженство здесь, на земле. "Царство Божие внутри вас", – так называется другой трактат Толстого. Недаром писатель любил цитировать строчку любимого им Тютчева: "Лишь жить в себе самом умей!" Толстой выступает убежденным противником любой отвлеченной, извне навязанной человеку морали, любого надуманного, лично не пережитого знания. От науки он требует только "полезных" знаний, от деятелей искусства – единства жизни и творчества, от писателя – единства слова и дела. В трактате Толстого "Что такое искусство?" такая позиция оформилась в виде последовательно проведенного антиэстетизма, или, по-толстовски, "опрощения". Толстой настойчиво советует своим "образованным" коллегам "учиться писать" "у крестьянских детей". Вкус мужика, "человека труда", объявляется главным критерием художественной правды произведения искусства.

Оценивая объективно вклад и Л. Толстого, и создателей теории "малых дел" в формирование положительного мировоззрения русского общества 1880–1890-х годов, нужно сказать, что обе теории содержали в себе немало противоречий. Так, печальную, а подчас и скандальную известность принесли Толстому его несправедливая критика гениальных творений Шекспира и Пушкина, отрицание поэзии в целом как самостоятельной сферы творчества, ревизия православного катехизиса, основ семьи и брака. Кроме того, как Л. Толстой, так и Я. Абрамов имели своих многочисленных эпигонов, которые неизбежно утрировали и обессмысливали наиболее существенные идеи своих "кумиров". Так, теория "малых дел" в трактовке ее некоторых сторонников порой оборачивалась проповедью мелочной благотворительности, унизительным "задабриванием" неимущих и обездоленных, оголтело-мещанской моралью "премудрого Пескаря" ("Всяк сверчок должен знать свой шесток").

В силу этих причин отношение общества к "абрамовщине" и "толстовству" было крайне неоднозначным и колебалось от восторженного поклонения до яростного неприятия.

В 1880-е годы продолжалась активная писательская деятельность авторов, художественные формы которой сложились еще в классическую, "докризисную" эпоху отечественной словесности: это Л. Н. Толстой, Ф. М. Достоевский, Н. С. Лесков, И. С. Тургенев, А. Н. Островский, Г. И. Успенский, М. Е. Салтыков-Щедрин… Продолжалось, и весьма продуктивно, творчество поэтов так называемого "чистого искусства – А. А. Фета, А. Н. Майкова, Я. П. Полонского. Новые идеи времени не прошли для них бесследно. В результате художественный облик классических течений отечественной литературы в 1880-е годы существенно изменился.

Ощущение "безвременья", идейного тупика, атмосферы "сумеречности" эпохи не могли не сказаться на художественных способах изображения человеческого характера. Масла в огонь всеобщей сумятицы умов добавила дискуссия о спиритизме, захватившая широкие круги научной и околонаучной общественности. Публичные сеансы всякого рода "медиумов" и "спиритов" обсуждались в прессе. Нет ничего удивительного в том, что и писателей все сильнее притягивает сфера подсознательного в человеке, исследование аномальных явлений психики (болезненные сны, видения, галлюцинации, "лунатические" состояния). Поступки героев все чаще получают двойную мотивировку – естественно-научную и мистическую. Герои лицом к лицу сталкиваются с таинственным в окружающем мире и в самих себе. Резко возрастают драматизм и масштаб конфликтов. Любовь и смерть, правда и ложь, служение обществу и служение Богу – вот примерно те "весы", на которых героям приходится взвешивать коллизии своей повседневной жизни. Сюжету, насыщенному социально-бытовой, исторической конкретикой, явно тесно в ее рамках. Он тяготеет к универсальному смыслу – смыслу притчи. Закономерно возрастает количество легендарно-сказочных и фантастических сюжетов с подчеркнуто условной прорисовкой фона. Действие нередко переносится в далекие времена и чужие страны или в необычную, экстремальную обстановку, в ситуацию на грани жизни и смерти.