Вся русская литература не оказалась в лоне натурализма еще и потому, что в данный период на ее поэтику оказывала определенное воздействие "теософская" проза Е. П. Блаватской (1831–1891), озаренная "духовным светом". Популярный в то время исторический романист Всеволод Соловьев в своей книге о Блаватской ("Современная жрица Изиды") писал: "Прошлой весной, 16 апреля 1891 г. в Лондоне скончалась Елена Петровна Блаватская. Она известна у нас как автор интересных и талантливых повествований: "Из пещер и дебрей Индостана", "Загадочные племена Голубых гор", – печатавшихся в "Русском вестнике" под псевдонимом "Радда-Бай". Эти талантливые повествования вместе с другими теософскими сочинениями Блаватской ("Тайная доктрина", "Разоблаченная Изида", "Теософский словарь") способствовали внедрению "эзотерического языка", уводящего художественное сознание в бесконечность духовного мира.

Художественная оппозиция по отношению к натурализму складывалась и под непосредственным воздействием русской "космической" философии. В художественное сознание все глубже стали проникать разными путями идеи А. В. Сухово-Кобылина (1817–1903), которые не удалось ему представить в печати. В большей степени это относится к той части его "учения Всемира", где обителью духовного человечества названа вся Вселенная.

Духовность, провозглашенная как абсолют, отрывала писательские взоры от "натуры". Этому способствовала и "Философия общего дела"

Н. Ф. Федорова (1828–1903), согласно которой "воскресшее" человечество ("Всеобщее воскрешение") обретет все "небесные миры".

Натурализм скользнул лишь по поверхности русской прозы 80–90-х годов. Поглубже он проник в поэтику прозы П. Д. Боборыкина (1836–1921) и Д. Н. Мамина-Сибиряка (1852–1912).

Многое в прозе Боборыкина подчинено "натурализации" повествования. Повышена роль бытовой детали, почти фотографическая точность в описаниях, сгущенная социальность в изображении России, обретавшей капиталистический облик, исследовательское начало в поэтике психологизма, физиологическая "откровенность". Все это сконцентрируется в самых известных романах Боборыкина "Китай-город" (1882) и "Василий Теркин" (1892). Но при всем том проза Боборыкина также втягивалась в поле притяжения художественного реализма, о чем свидетельствует повышение функции символики. Символ рождается в недрах его прозы не только для выполнения своих художественных функций, но и как препятствие на пути чрезмерной натурализации.

В "Василии Теркине" такая художественная функция принадлежит символическому образу "великой реки". Беспредельна многозначность этого символа: в нем очерчен жизненный путь Василия Теркина, указана дорога к счастью (любовь и полезная деятельность), воплощены мотивы спасения и возрождения. Озаренная этим символом, вся поэтика "Василия Теркина" уже не представляется сугубо натуралистической.

В таком же русле развивалась и "натуралистическая" проза Мамина-Сибиряка от "Приваловских миллионов" (1883) до "Золота" (1892). Изображение человеческого мира в социальных романах как мира бушующих разрушительных страстей, порожденных капиталистическими отношениями, приводило не только к жесткой расстановке социальных акцентов, но и открытой натурализации. Но и в этой социально-натуралистической уплотненности повествования подчас находилось место для весьма значимых символических обобщений. К этим обобщениям взывал все тот же художественный реализм, которому символ был необходим для объединения разных точек зрения. На такой художественной основе возникают два символических эпизода в поэтике "Приваловских миллионов". Сюжетно они подготовлены историей душевной болезни Лоскутова. Первый из них – ночное откровение о человеческом счастье, которое дарует внутренняя гармония: "Видишь ли, в чем дело: если внешний мир движется одной бессознательной волей, получившей свое конечное выражение в ритме и числе, то неизмеримо обширнейший внутренний мир основан тоже на гармоническом начале, но гораздо более тонком, ускользающем от меры и числа, – это начало духовной субстанции. Люди в общении друг с другом постоянно представляют дисгармонию, точно так же, как в музыке. Вот чтобы уничтожить эту дисгармонию, нужно создать абсолютную субстанцию всеобщего духа, в котором примирятся все остальные, слившись в бесконечно продолжающееся и бесконечно разнообразное гармоническое соединение, из себя самого исходящее и в себя возвращающееся". В этой лирико-философской миниатюре, построенной по ритмическим законам стихотворения в прозе, символом гармонического единения человеческого мира становится всеобщий дух. Во втором символическом эпизоде вспыхивает идея спасения мира: Лоскутов "вообразил себя мессией, который пришел спасти весь мир и вторично умереть для спасения людей". Символическая уплотненность эпизодов позволяет оторвать их от психологической истории болезни героя и вывести на тот футурологический простор, который дает возможность создать образ идеального мира.

Социальная беллетристика Мамина-Сибиряка через символ приближалась к миру классической литературы. Здесь приближение гораздо сильнее, чем у Боборыкина, хотя и Боборыкину как беллетристу символ подчас помогал подняться до высоты "классических писателей". Подобное взаимодействие беллетристики и классики становится существенным фактором развития прозы 80–90-х годов. Чаще всего оно осуществлялось скрыто, а иногда и весьма открыто. Беллетрист И. И. Ясинский (1850–1930), проза которого станет заметным явлением, напишет "Исповедь Позднышева" и опубликует ее в 1893 г. в своем сборнике "Осенние листы. Новые рассказы". "Исповедь Позднышева" – производное от "Крейцеровой сонаты" Л. Н. Толстого, проза которого к этому времени уже прочно утвердилась на классических вершинах.

Взирая на эту вершину, Ясинский решается на художественное соперничество с самим Толстым. Но это соперничество минует открытую литературную конфронтацию. Ясинский включает слово Толстого в свое художественное познание жизни. Слово Толстого для Ясинского – философское напутствие, которое, в конечном итоге, дает возможность по-своему взглянуть на сумрачно-таинственный мир человеческой души. Ясинский признает художнический авторитет Толстого, даже преклоняется перед ним, но это отнюдь не исключает смелого и рискованного проявления литературной самостоятельности. Именно такое противоборство стало определяющим началом в поэтике повести Ясинского "Исповедь Позднышева".

Ясинскому понятно, что наращивание смысла в пределах уже канонизированного образа произойдет только тогда, когда появятся новые сюжетные ходы и ответвления. Ведь за каждым сюжетным движением – своя жизненная логика, предопределенная теми или иными "частичками бытия". Ясинский придумал такую сюжетную ситуацию, которая, повторяя сюжет толстовской "Крейцеровой сонаты", все же оказалась далека от ее зеркального отражения.

Начиная с пролога, Ясинский ведет повествование так, чтобы появлялась возможность отклонение от толстовского сюжета. Герои "Исповеди Позднышева" также стали участниками философского спора, но обсуждают они не сам роковой, вопрос о духовно-нравственных взаимоотношениях мужчины и женщины, а повесть Толстого. "Поэт Курицын стоял, безусловно, за непогрешимость гения, и совет, который преподавался в повести, что следует воздерживаться от брака и предоставить человеческому роду постепенно вымереть, казался Курицыну мудрым. Хотя супруги Лaдыкины писали посредственно, т. е. были в литературном отношении не без греха, они указали на разные недостатки в повести, но согласились, что все же написана она гениально". Другой участник спора Менисов настаивал на том, что повесть "холодна" и слишком натуралистична. Однако все это – лишь сюжетный фон, возникший под воздействием "Крейцеровой сонаты".