3 И вот уже сокрылся день, И блещет месяц златорогий. Александрийские чертоги Покрыла сладостная тень. Окончен пир. Сверкая златом, Идет царица в свой покой По беломраморным палатам. За ней — рабов покорный строй И круг поклонников смущенных, Вином и страстью утомленных. Меж них, спокоен и угрюм, Безмолвно выступает Флавий, Речей внимая смутный шум… Его судьбе и горькой славе Дивятся гости, трепеща. У всех, под складками плаща, Сердца дрожат в глухой тревоге. Но вот царица, на пороге, Замедлила, и ясный лик К смущенным лицам обратила: В ее глазах — какая сила! Как нежен стал ее язык! «Я жду тебя, отважный воин: Исполнить клятвы пробил час! Я верю: будешь ты достоин Обета, сблизившего нас! Приди ко мне, желанный, смелый! Я этой жертвы жду давно. Мое прославленное тело Тебе богами суждено! С тобой хочу предаться страсти, Неотвратимой, как судьба, Твоей я подчиняюсь власти, Как неподкупная раба! Всего, чего возжаждешь, требуй: Я здесь — для сладостных услуг! Доколь не пробегут по небу Лучи зари, ты — мой супруг!» Сказала: и, простерши руки, В объятья мужа приняла. Раздались флейт поющих звуки И хора стройная хвала. И гости, сумрачны и бледны, Боясь понять свою мечту, Глядят, как полог заповедный Скрывает новую чету. И каждый, с трепетом желаний, Невольно мыслит: «Мог и я…» Но свисли пурпурные ткани, Гимена тайны затая. Фонтаны бьют, горят лампады, Курится легкий фимиам, И сладострастные прохлады Земным готовятся богам; В роскошном золотом покое, Средь обольстительных чудес, Под сенью пурпурных завес Блистает ложе золотое. Что там? Свежительная мгла Теперь каким признаньям внемлет, Какие радости объемлет, Лаская страстные тела? Кто скажет! Только водомета Струя, смеясь, лепечет что-то. Замолк дворец. Устало спят Рабы в своих каморках темных; Безлюдны дали зал огромных; Лишь сторожа стоят у врат. В задумчивых аллеях сада — Молчанье, сумрак и прохлада… Но кто застыл в беседке роз? Один, во власти мрачных грез, Он смотрит на окно царицы, И будет, молча, ждать денницы, Прикован взором, недвижим, Безумной ревностью томим, Иль плакать вслух, как плачут дети! Не он ли, хоть на краткий срок, Царицы грустный взор привлек, Не он ли вынул жребий третий? 4 Означились огни денницы; Рабочий пробудился люд; По узким улицам столицы Ряды разносчиков снуют. Глядяся в зеркала морские, Встречает день Александрия. Но тих торжественный дворец. Еще угрюмый страж-скопец Не отворял глухих затворов; Еще, на беспощадный зов, Во сне счастливый — сонм рабов Не открывал в испуге взоров. И лишь на ложе золотом Царица гордая не дремлет, Небрежно дальним шумам внемлет И смотрит, с пасмурным челом, На мужа, кто простерт на ложе. Ах, не она ль вчера ему, Всем сладострастьем женской дрожи, Как властелину своему, Вливала в жилы страсть? — И что же! Ах, не она ль, среди затей, Припоминала вдруг лукаво События недавних дней И Цезаря с бессмертной славой: Как миродержец-исполин Ее ласкал рукой могучей, И прибавляла, с лестью жгучей, Что он, пришлец, ей он один Напомнил Цезаря? — И что же! За мигом миг казался строже Взор гостя странного, и он, Вином как будто упоен, Вдруг твердо отстранил царицу: «Довольно, женщина! Пора Пред дымом смертного костра Мне сном приветствовать денницу!» Он лег, заснул, и вот он спит. Царица сумрачно глядит На сон бестрепетно-спокойный, И грудь ее — в тревоге знойной. «Проснися, воин! близок день!» И Флавий открывает очи. Давно исчезла летней ночи Прозрачно-голубая тень; Свет, через пурпурные ткани Проникнув, бродит на полу, И светлый дым благоуханий, Виясь, колеблет полумглу. «Что, утро? Здравствуй, Феб-губитель!» И, с ложа прянув, пояс свой Гость надевает. Но, с мольбой, К нему царица: «Мой властитель! Еще есть время. Я — твоя! Ужель и взгляда я не стою? Я наслаждения утрою, Пресыщу новой лаской я Твои последние мгновенья! Пади на ложе наслажденья, Где ждет тебя любовь моя!» Но странный гость, в ответ, сурово, Бесстрастье гордое храня: «Ужель ты думаешь, мне ново — Все, чем прельщаешь ты меня? Ты прихотлива и затейна, Но слаще вольная любовь, В дубравах, за пределом Рейна! Ты страстью распаляешь кровь, Но в ласке девушки испанской, В объятьях пленницы британской Есть больше неги и огня! Во дни жестокие Фарсала, Я вспомнил, как и ты, ласкала Одна фракиянка меня; Но я забыл ее лобзанья, Ее приманчивый напев, Храня всегда воспоминанья О днях блаженного свиданья С одной из гордых галльских дев! Прощай!» Она дрожит от гнева, Ее изменены черты. «Когда тебе любая дева Милей, чем я, зачем же ты Мой принял вызов? Посмеяться Ты надо мной хотел? Тебе Спокойно с жизнью не расстаться! Твоей мучительной судьбе, Твоей неумолимой казни Все ужаснутся!» Без боязни Он смотрит на лицо ее. «Ты надо мной властна, быть может, И тело бедное мое Безжалостный палач изгложет. Но все ж я — прав. Что обещал, Я, в эту ночь, исполнил честно: С тобой я, как тебе известно, До третьей стражи разделял Твои, царица, вожделенья, Как муж, я насыщал твой пыл… Что ж! Я довольно в мире жил, А ты — свершай свои решенья!» И он, суровый сын войны, Клеврет Великого Помпея, Спокойным взором, не бледнея, Встречает гневный взор жены. Безмолвно, ярость подавляя, Та бьет по меди молотком, И звуки, стражу призывая, Звеня, разносятся кругом. Раскрыты завесы у двери. Рабы, как на веревках звери, Вступают в золотой покой; И, грозной стражей окруженный, В свое раздумье погруженный, Проходит воин через строй. Палач у входа. Но царица Уже зовет своих рабынь; Бежит невольниц вереница, Неся одежды, пух простынь, Фиалы тонких умащений… Бледнеет тень ночных видений… И вновь, прекрасна и ясна, На пир готовится она. |
