Мы подошли к шлюзу. И правда, замок был снят. Цуй-гу опередила нас и была уже там. Я взял Си-эр под правую руку, Цуй-гу под левую, и они, пригнувшись и высоко, по-журавлиному, подымая ноги, прошли по шлюзу. С неба заморосило мелким дождем, дорога стала скользкой, словно бы масляной. До Шамяня мы добрались берегом. На реке вовсю звучали цевницы и песни. На одной из лодок у Цуй-гу была приятельница. Цуй-гу окликнула ее, и мы сели к ней в лодку. Тут только я заметил, что волосы у Си-эр растрепаны, точно куст полыни на ветру, а шпильки и серьги бесследно исчезли. "Что, отняли?", - спросил я. Она улыбнулась: "Слыхала, что они чистого золота, это ведь вещи матушки-хозяйки. Когда мы спускались, я сняла их и спрятала в карман. Если бы шпильки отняли, непременно затеяли бы тяжбу и заставили вас возмещать убыток". Я услыхал объяснение, и мое сердце исполнилось к Си-эр благодарности. Я велел водворить шпильки и серьги на место и нп слова не говорить хозяйке, а нарочно сказать так, что-де в моем доме много народу и потому мы вернулись. В точно таких словах Цуй-гу доложила управительнице, притом добавила: "Вином и закусками мы уже угостились, хорошо бы дать нам теперь чжоу - рисовой кашицы".

К тому времени бражники из верхней каюты ушли, и хозяйка заведения, вдова Шао, послала Цуй-гу проводить меня в каюту. Тут я увидел, что расшитые девичьи туфельки насквозь промокли, вымазаны грязью и в глине. Втроем мы принялись за чжоу и слегка заморили голод. Потом сняли нагар со свечи, и потянулась долгая беседа. Я узнал, что Цуй-гу родом из Хунани, а Си-эр - уроженка Хэнани, подлинная ее фамилия - Оуян, отец ее умер, мать вновь вышла замуж, а жестокосердный дядя, брат отца, продал Си-эр. Цуй-гу принялась рассказывать о горестях своего житья-бытья: "Как говорится, одного проводишь - другого встречай; сердце не радостно, а улыбайся, вина душа не принимает, а пей насильно, тело радостей не просит - иди с гостем, в горле скребет - непременно пой. Находятся и такие беспутные нравом посетители, - чуть что не по нему, швырнет бокал с вином, опрокинет столик, наговорит грубейших слов - знает ведь, что хозяйка не станет проверять, еще скажет, будто девица необходительно встретила гостя. Случаются и вовсе мерзкие гости, - всю ночь напролет словно топчут тебя или ездят колесами, так что мочи нет. Когда Си-эр, годами еще молодая, только пришла в заведение, матушка-хозяйка всегда жалела ее". Цуй-гу рассказывала, а из моих глаз лились слезы. А тут и Си-эр вдруг заплакала молчаливыми слезами. Я привлек ее к груди, приласкал и успокоил. Я велел Цуй-гу лечь на тахте, ибо считал ее подружкой Сю-фына.

С той поры раз в десять, а то и в пять дней за мной непременно посылали кого-нибудь и звали на лодку. Иногда Си-эр приезжала в ялике и поджидала меня на берегу. Каждый раз, отправляясь на "цветочную ладью", я брал в компанию Сю-фына, но мы никогда не звали других гостей и не шлялись по другим лодкам. За всевозможные услады одной ночи брали всего четыре заморских серебряных монеты. Правда, Сю-фын имел обыкновение нынче пригласить одну, а назавтра другую, как говорится, "то в зеленом, то в красном", в народе это называется "прыгать от лохани к лохани", а порой доходил до того, что звал двух певичек зараз. Я всегда был только с Си-эр. Случалось, я приезжал на лодку один, выпивал на верхней палубе чашечку-другую вина, вел тихие беседы в каюте, не заставляя ее петь, не принуждая много пить, проявляя участие и сострадание, и у каждого на лодке веселело сердце. Девушки, товарки Си-эр, завидовали ей. Узнав, что я в заведении, девицы, которые были свободны и не принимали гостей, обязательно приходили с визитом. Все они знали меня. Придешь на лодку, так окликают без перерыву. Взглянешь на одну, кивнешь другой, всем-то ведь и не ответишь, - да осыпь их десятью тысячами монет, и то не удостоишься подобного расположения. Я же за четыре месяца истратил всего сто с лишним монет, а уж сколько плодов личжи и свежих фруктов мне привелось отведать! Редкое удовольствие на всю жизнь.

Вскоре управительница заведения возымела желание получить с меня пять сотен монет, принуждая, чтобы я их внес за Я стал тяготиться ее назойливостью и принял решение уехать. Сю-фыну, который пришел в помрачение от любовной страсти, я посоветовал купить наложницу. В Сучжоу мы воротились тем же путем.

На следующий год Сю-фын снова поехал в Кантон, отец не разрешил мне ему сопутствовать. Я был приглашен в Цинфу на службу к начальнику уезда Яну. Возвратясь из Кантона, Сю-фын рассказал мне, что Си-эр не раз хотела покончить с собой, тоскуя, что я не еду. Увы!

Те полгода минули словно сон.

На "цветочной ладье" прослыл я равнодушным!

После Гуандуна я два года прожил в Цинпу и за это время не совершил ни одного приятного путешествия, о котором стоило бы рассказать.

Корейская средневековая проза в ее историческом и жанровом развитии

На крайнем востоке Азии находится страна, которую в литературе нередко именуют "Страной утреннего спокойствия". И действительно, кто хоть раз побывал в Корее, тот не мог не восторгаться спокойствием долин, гордой и суровой красотой горных кряжей, великолепием окрестных видов, овеянных легендами... Но - увы! - как не соответствует это поэтическое название страны реальной судьбе корейского народа, пережившего за всю свою многовековую героическую историю целую вереницу войн, нашествий, социальных потрясений.

По своему географическому положению Корейский полуостров образует естественный мост, связывающий азиатский континент на севере и островной мир Тихого океана на юге. В культурном отношении Корее испокон веков пришлось выполнять роль своего рода посредника между материком и Японскими островами. В то же время она оставалась страной древней самобытной культуры.

Ранняя история Кореи - еще не написанная глава всемирной истории, которую восстановить можно лишь весьма приблизительно. Местная мифологическая традиция начинает историю Кореи с 2333 года до н.э., когда под сандаловым деревом от медведицы и Хвануна, сына Небесного владыки, будто бы родился первопредок корейцев - Тангун. Более или менее достоверные, хотя и отрывочные и перемешанные с легендарными, свидетельства о народах, населявших Корейский полуостров в древности, впервые встречаются в китайских исторических хрониках начиная со II века до н. э. Сохранились и многочисленные памятники материальной культуры эпохи неолита. Однако дошедшие до нашего времени собственно корейские письменные источники относятся уже к эпохе средневековья. Столь поздняя отправная дата письменной литературной традиции в Корее объясняется рядом причин.

Находясь на перекрестке между материковым и островным миром, Корея многократно подвергалась то опустошительным нашествиям с севера, то пиратским набегам южных соседей. Кроме того, смена династий, а вместе с ней и повороты в области идеологии приводили к серьезным издержкам в развитии корейской культуры. Монархические режимы расправлялись с оппозиционно настроенными учеными и литераторами путем высылки их из столицы и казней. Как и большинство стран эпохи средневековья, Корея не избежала книжных катастроф. Например, узурпатор Енсан-гун в 1504 году запретил пользоваться корейским фонетическим алфавитом и приказал сжечь книги, написанные по-корейски. И такие случаи не были единичны. В результате погибли все ранние письменные памятники Кореи и многие сочинения на корейском языке, оставив будущим поколениям одни только названия да в лучшем случае отдельные отрывки.

Эпоха средневековья в Корее охватывает огромный отрезок времени - примерно с V века до первой половины XIX века. Затяжному характеру корейского средневековья в немалой степени способствовала внешнеполитическая изоляция страны, находившейся с конца XIV и до конца XIX века в номинальной зависимости от Китая. Еще в XIX веке Корею именовали "государством-отшельником". Между тем в эту эпоху страна дала миру такие прекрасные творения непреходящей ценности, как настенная живопись когурёских гробниц, буддийская архитектура периода Силла, корёский фарфор с селадоновой глазурью, подвижный металлический шрифт (применявшийся с середины XIII века, то есть задолго до Гуттенберга), и в эту же эпоху были созданы великолепная лирическая поэзия, интереснейшая проза.