У Нарицунэ была кормилица по имени Рокудзё. - Я впервые пришла к вам в дом, когда нужно было вскормить вас грудью, - плача, сказала она. - Чуть только вы появились па свет, я сразу взяла вас на руки. Годы шли, я радовалась, глядя, как вы растете, и нисколько не горевала, что сама старею... Как мимолетный сон, промелькнуло то время, но если посчитать, то прошел уже двадцать один год, и ни разу я не отлучалась от вас! Когда вы уезжали на службу или на прием ко двору государя-отца и, случалось, поздно возвращались домой, я и то не знала покоя! Что же теперь будет?

- Не убивайся так! Надейся на тестя моего, сайсё. Что бы там ни было, а жизнь он мне отмолит! - утешал ее Нарицунэ, но кормилица, не стыдясь людей, плакала и ломала руки.

А между тем из усадьбы Тайра на Восьмой Западной дороге непрерывно слали гонцов, требуя скорейшего прибытия Нарицунэ.

- Делать нечего, поедем! - сказал сайсё. - Посмотрим, может, и обойдется!

И они отправились вместе, в одной карете.

Долгие годы, со времен Хогэн и Хэйдзи и вплоть до нынешних дней, отпрыски рода Тайра знали лишь веселье и радость и не ведали ни страданий, ни скорби. Только этому сайсё, по милости неразумного зятя, теперь впервые пришлось изведать горе!

Приблизившись к Восьмой дороге, они вышли из кареты и прежде всего попросили доложить о себе, но Правитель-Инок распорядился не допускать Нарицунэ в усадьбу и отвести в один из самурайских домов неподалеку. Сайсё один прошел в ворота, а Нарицунэ тотчас же был окружен самураями и взят под стражу. Можно представить себе, какая тревога охватила душу Нарицунэ, когда его разлучили с сайсё, на которого он только и надеялся!

Сайсё остановился у Главных ворот, но Правитель-Инок даже не вышел к нему. Тогда сайсё передал через самурая Гэн Суэсада:

- Я горько раскаиваюсь, что породнился с человеком, недостойным подобной чести, но сделанного уже не воротишь! Дочь моя, которую я выдал за него замуж, сейчас в тягости и хворает. С сегодняшнего утра, когда случилось это несчастье, стало ей и вовсе худо, - кажется, она вот-вот простится с жизнью... Прошу вас, доверьте мне на время этого Нарицунэ; я, Норимори, возьму его на поруки, к этому нет, как я полагаю, особых препятствий! Я сам догляжу за ним и, ручаюсь, не допущу никакой промашки! - Так сказал сайсё, и Суэсада отправился к Правителю-Иноку передать его слова.

- Норимори, как всегда, ничего толком не понимает! - воскликнул Правитель-Инок и даже не удостоил брата ответом. Лишь позднее он велел передать:

- Дайнагон Наритика задумал погубить наш род Тайра и ввергнуть государство в новую смуту. А Нарицунэ - сын и наследник этого дайнагона. Чужой ли, родной ли - просьбы тут неуместны. Если б заговор их удался, они и тебя бы не пощадили!

Суэсада, возвратившись к сайсё, передал эти слова, и тогда сайсё в отчаянии сказал снова:

- Со времен Хогэн и Хэйдзи я во многих сражениях грудью заслонял князя и не раз готов был пожертвовать жизнью ради его спасения. Я и впредь намерен защищать его так же, как раньше. Пусть я уже стар, - зато есть у меня много молодых сыновей, они будут ему надежной опорой! Я прошу доверить мне Нарицунэ на короткое время; если князь не соглашается, значит, он считает меня вероломным и двоедушным. Для чего же мне жить в миру, если я недостоин никакого доверия? Распрощусь же навеки с князем, приму постриг и уйду от мира, затворюсь где-нибудь в глухом горном селении и стану молиться о счастье в будущем рождении. Нет ничего бессмысленнее нашей суетной жизни! Пока живешь в этом мире, существуют желания; желания не сбываются - в душе рождается гнев и ропот... Так не лучше ли, отвернувшись от этой юдоли скорби, вступить на путь истины? - Так говорил сайсё.

Суэсада отправился к Правителю-Иноку и сказал:

- Господин сайсё хочет уйти от мира! Успокойте же его как-нибудь!

Удивился Правитель-Инок, услышав слова Суэсада.

- Из-за такой безделицы постричься в монахи, уйти от мира! Ни с чем не сообразные мысли! Ну, коли так, передай: "Хорошо, на время поручаю тебе Нарицунэ!"

Суэсада вернулся к сайсё, передал ему эти слова, и тогда тот воскликнул:

- Нет, не следует человеку иметь детей! Если бы не дочь, разве пришлось бы мне испытать такие терзания! - И с этими словами он удалился.

Увидев наконец сайсё, Нарицунэ в нетерпении спросил:

- Ну что же, что там было?

- Правитель-Инок в ужасном гневе, - отвечал сайсё, - так и не пожелал допустить меня к себе. Твердил, что пощадить тебя никак невозможно. Но когда я сказал, что уйду от мира, он велел передать: "Хорошо, пусть Нарицунэ пока остается в твоей усадьбе!" Боюсь, однако, что этим дело не кончится!..

- Только вам я обязан, что жизнь моя продлилась! А об отце моем, дайнагоне, вы не просили?

- Об этом не могло быть и речи! - ответил сайсё, и Нарицунэ со слезами на глазах промолвил:

- Поистине, я обязан вам жизнью, хоть и краткой; но ведь оттого-то и жаль мне было с нею расстаться, что хотелось еще раз повидать отца! На что мне жизнь, если его ожидает казнь? Какова бы ни была участь отца, нельзя ли попросить, чтобы мне позволили разделить ее вместе с ним? - Так сказал Нарицунэ, и жалостью исполнилось сердце сайсё, и он ответил:

- Видишь ли, о тебе я просил, как только мог... Что же касается господина дайнагона, - не знаю, какая судьба его ждет... Но мне рассказывали, что нынче утром князь Сигэмори всячески усовещивал Правителя-Инока, и потому похоже, что сейчас или, во всяком случае, в ближайшее время, смерть ему не грозит!

Услышав эти слова, Нарицунэ, весь в слезах, так обрадовался, что сложил руки, как на молитву.

Кто, кроме сына, способен так радоваться, забыв опасность, нависшую над собственной головой? Узы, соединяющие отца и сына, - вот истинно глубокий союз! "Нет, человеку обязательно нужно иметь детей!" -подумал сайсё совсем обратное недавним своим мыслям. Затем они вернулись домой, так же, как утром, в одной карете. А там женщины встретили Нарицунэ так, будто он воскрес из мертвых, - все собрались вокруг него и заливались слезами радости.

На второй день той же шестой луны дайнагона Наритика провели в парадный покой и подали завтрак. Но на сердце у дайнагона лежала такая тяжесть, что он даже не прикоснулся к еде. Затем подъехала карета, ему велели садиться, и дайнагон, против собственной воли, повиновался. Со всех сторон карету окружили вооруженные воины, из приближенных же дайнагона не было ни единого человека. "Я хотел бы еще раз увидеться с князем Сигэмори!" - просил он, но и в этой просьбе ему отказали.

- Пусть суров приговор и я осужден на заточение в дальнем краю, но где это видано - не позволить никому из моих близких или слуг сопровождать меня! - горевал дайнагон, сидя в карете; даже охранники-самураи и те преисполнились к нему сострадания.

Карета покатилась по Восьмой дороге на запад, потом свернула к югу, на дорогу Сюсяка, и дайнагон увидел дворец, - увы, больше ничто не связывало его с этим дворцом! Люди, сроднившиеся за долгие годы службы, все, вплоть до пажей и погонщиков волов, плакали, горюя о дайнагоне; не было ни единого человека, чьи рукава не увлажнялись бы пролитыми слезами. А супруга и малые дети? Тоска с новой силой сжимала душу дайнагона при мысли, что испытывают они в эти минуты.

Вот миновали уже загородную дворцовую усадьбу Тоба, - не было случая, чтобы дайнагон не сопровождал государя-отца, когда тот совершал сюда выезд!.. Неподалеку, в долине между горами, находилось и его собственное поместье Сухама. Но и мимо него он тоже проехал теперь, как посторонний.

Выехав из Южных ворот Тоба, самураи заторопились: "Готово ли судно?"

- Куда же вы везете меня? - спросил дайнагон. - Раз все равно суждена мне смерть, так уж лучше убейте где-нибудь здесь, поблизости от столицы!

Дайнагона неминуемо казнили бы смертью, и если его пощадили и заменили казнь ссылкой, то лишь благодаря заступничеству князя Сигэмори. В давние годы, когда он был еще только тюнагоном, исполнял он должность правителя земли Мино. И вот зимой первого года эры Као случилось, что к помощнику его Масатомо пришел монах из местного храма Хирано (а храм тот находился в ведении и под покровительством Священной горы Хиэй) продавать ткани, какие изготовляли в монастыре. Помощник же был пьян и под пьяную руку облил ткань тушью. Монах рассердился, стал браниться. Помощник крикнул: "Молчать!"-и обошелся с ним очень грубо. Тогда несколько сот монахов нагрянули в усадьбу чиновника. Тот, как водится, оборонялся; при этом человек десять, а то и больше монахов было убито. Тут уж взволновались монахи на Священной горе. На третий день одиннадцатой луны того же года подали они прошение прежнему государю, требуя правителя тюнагона Наритика отправить в ссылку, а его помощника казнить смертью. Так случилось, что Наритика приговорили к ссылке в край Биттю и уже было отправили туда под конвоем, но он доехал лишь до Седьмой Западной дороги, когда государь-отец Го-Сиракава по своему единоличному усмотрению отменил приговор и возвратил Наритика обратно. Говорили, будто монахи Горы в отместку прокляли Наритика самым страшным проклятием... Тем не менее в следующем году он получил новое высокое звание, обойдя при этом вельмож Сукэката и Канэмаса. Сукэката был заслуженным старым придворным, Канэмаса - одним из самых знатных вельмож в то время. Оба были к тому же старшими сыновьями и главой рода, и то, что их обошли при очередном присвоении рангов, было весьма прискорбно! Тюнагона же Наритика повысили в награду за то, что он построил дворец на Второй дороге, в столице, и преподнес его в дар Го-Сиракава. А еще через год он был снова повышен в ранге и получил звание дайнагона. "И это несмотря на проклятие Священной горы!" -дивились люди, наблюдая его стремительный взлет.