Ответ был несколько неподобающий, но государь простил, считая, что это оттого, что сердце у ней расстроено. "Нет, ни за что не покажу людям, что я так сильно опечален!" - уговаривал он сам себя, но пикак не мог удержаться. Он собрал в своей памяти все, - даже год и месяц, когда он в первый раз ее увидел, - передумал снова обо всем. "Тогда было жалко терять и одну минуту, а теперь вот так проходят и дни и месяцы!" - с удивлением размышлял он.

"Я все время хотел, чтобы не оказалась напрасной та радость, с которой мать, во исполнение предсмертной воли покойного Дайнагона, так хорошо осуществила его желание о службе во дворце. А оказалась эта радость напрасной!" - говорил государь, и ему было очень грустно. "Но вот подрастет маленький принц, и тогда, несомненно, найдется подходящий случай. Будем надеяться, что мать умершей проживет еще долго", - сказал он.

Государь взглянул на подарки. "Ты навестила жилище той, которой уж нет. О, если бы это была шпилька для волос, - свидетельство... " - так думал он, но думы эти были бесплодны.

В образе Ян Гун-фэй, нарисованной на картине, -хоть и был он написан искусным художником, но так как все же есть предел Для кисти, - было мало очарования. Она была действительно похожа на лотос в пруду.., на иву во дворце...ее наружность была прекрасна... Но император вспоминал, как была привлекательна и мила Кирицубо, и находил, что не было средств изобразить ее - ни в красках цветов, ни в звуках птиц. Государь постоянно уславливался с нею: "Будем двумя птицами об одном крыле, будем двумя ветками из одного ствола... " -но не осуществилось это, и так бесконечно было горько.

Государь - и при звуках ветра, и при голосах насекомых - только грустил, а Кокидэн в течение долгого времени даже не появлялась в ближних покоях. При красивом свете луны у ней до самой ночи шло веселье. "Очень нехорошо поступает", - думал государь. Дворцовые слуги и служанки, наблюдавшие его в последнее время, говорили: "Бедный!" Та же, будучи особой резкой и своенравной, не считалась с происшедшим и, не думая о нем, вела себя, как хотела. Луна зашла,

волновался государь и не ложился, пока не догорели уже все светильники.

Послышались ночные сторожевые клики, было, значит, уже два часа ночи. Думая о том, что скажут люди, государь вошел в опочивальню, но заснуть ему не удалось. Встав поутру, он вспомнил слова: "Не зная, что уже рассвело... " И как будто был склонен по-прежнему пренебречь делами правления. Он не стал вкушать и пищи. До утреннего завтрака он дотронулся только для вида, не обратил никакого внимания на яства на большом столе, так что прислуживавшие при завтраке только вздыхали, наблюдая его страдальческий вид. Все, кто только ни был вблизи него, - мужчины, женщины, говорили между собой: "Какое ужасное событие!" - и вздыхали: "Верно, судьбою было так предрешено. Государь не обращал внимания на упреки и порицания стольких людей и утратил всякий рассудок... А теперь еще идет как будто и к тому, чтобы совершенно забросить мирские дела. Это весьма нехорошо!" - шептались они и опять приводили пример с другим императором в другой стране...

...Лил долгий, беспрерывный дождь. Во дворце по какому-то случаю блюли пост, и Гэндзи целыми днями пребывал в личных покоях. Его тесть - канцлер все это время был недоволен им, досадовал на него за его легкомыслие, но все же продолжал Посылать ему различные наряды и всякие редкостные вещи. Сыновья же канцлера постоянно бывали у Гэндзи, навещая его в его дворцовых покоях.

Один из них - царской крови по матери, бывший тогда в звании Тюдзё, был особенно дружен с Гэндзи. Они вместе веселились, вместе развлекались, и Гэндзи чувствовал себя с ним ближе и приятнее, чем со всеми другими.

У этого Тюдзё также не лежало сердце к своему жилищу у тестя, где о нем так заботились и за ним так ухаживали: подобно Гэндзи, он был большим ветреником. В доме отца у него также было прекрасно устроенное помещение, и когда Гэндзи случалось бывать у своего тестя, Тюдзё не отходил от него: он проводил с Гэндзи целые дни и ночи, - то за наукой, то за удовольствиями, не отставал, в общем, от него и ни в чем ему особенно не уступал. Они были неразлучны, и естественно, что уже более не стеснялись друг друга и не скрывали друг от друга ничего, что у них было на сердце: так дружны они были.

И вот в этот сырой вечер, когда все время тоскливо лил дождь, во дворце было мало народу. И у Гэндзи в покоях было тише, чем обыкновенно. Они сидели вдвоем с Тюдзё у светильника и читали.

Тюдзё обратил внимание на лежавшие на этажерке рядом с Гэндзи различные письма. Взяв их в руки, он чрезвычайно ими заинтересовался и во что бы то ни стало захотел узнать их содержание.

"Будь здесь что-нибудь достойное внимания, я тебе, пожалуй, показал бы. Но, право, все эти письма ничего не стоят". И Гэндзи не давал ему читать.

"Именно вот такие, написанные без всяких стараний... такие, которые ты не хотел бы показывать другим, - вот они-то меня и интересуют. А обычные письма - они знакомы и мне, хоть я, конечно, в счет и не могу идти... Обычные письма присылают те, кому это полагается, даже и мне, хоть я и не могу равняться с тобой... Интересно взглянуть на письма интимные, где какая-нибудь женщина ревнует своего возлюбленного иль где она в сумерках нетерпеливо ждет его... " - так упрекнул своего друга Тюдзё, и Гэндзи перестал мешать ему: ведь те письма, которые были ему особенно дороги, которые надлежало бы таить от всех, он не положил бы здесь, на этажерке, на виду у всех; такие у него были запрятаны далеко, а эти - здесь... они, конечно, были второстепенные.

Проглядывая все эти письма, Тюдзё заметил: "Ну и разные же бывают женщины на свете!"-и стал допрашивать Гэндзи: "Это письмо от такой-то? А это - от такой-то?" - и то разгадывал верно, то высказывал совершенно несообразные предположения...

"Вот потеха!"-подумал Гэндзи. Никакого прямого ответа он Тюдзё не давал, только морочил его, пока, наконец, не отобрал у него все письма и не спрятал их. "У тебя самого их, наверно, много - проговорил он. - На твои письма хотелось бы мне взглянуть... Покажешь, - и дверцы этого шкафчика раскроются для тебя настежь!"

"Ну, вряд ли у меня найдется что-нибудь, на что стоило бы тебе взглянуть!" - возразил Тюдзё, и у них начался такой разговор.

"Да! Мало женщин, о которых можно было бы сказать: "Вот это так женщина!" Мало таких, которые были бы безупречны во всем... Из своего знакомства с ними я все более и более убеждаюсь в этой истине. Есть, конечно, - и даже довольно много - женщин, кое-что смыслящих в нежных чувствах; женщин, что умеют искусно писать, умеют вовремя ответить подходящим стихотворением...

В известной среде их можно найти довольно много. Но если задумаешь выделить какую-нибудь одну, очень редко случается, чтобы какая-нибудь из них смогла бы удовлетворить всем требованиям.