Когда камер-фрау достигла дома умершей и въехала в ворота, зрелище, представившееся ее взору, было очень печально. Хотя это и было жилищем вдовы, но так как она все время думала о своей дочери, то до последнего времени держала дом в полном порядке, и кругом все имело приветливый вид. Но теперь, когдв. она, погрузившись во мрак, пребывала в горе, трава выросла высоко, при "пронизывающем поля" все приняло еще более неприютный вид, и только свет луны беспрепятственно проникал внутрь, "не смущаясь разросшейся буйно травой".

У южного подъезда камер-фрау сошла с экипажа, и мать умершей сразу даже вымолвить слова не могла. "Мне так горько, что я еще живу на свете! Когда же ко мне - сквозь усеянные росою кусты - приходит вот такая посланная, становится совсем стыдно!" -проговорила она, плача, и видно было, что ей действительно очень тяжело. "Навещавшая вас до этого камер-фрейлина уже рассказывала государю: "Когда я прихожу туда, все сердце надрывается, вся душа болит... " И действительно, даже мне, ничего не понимающей, и мне трудно вынести все это... " - сказала посланная и, немного помедлив, стала передавать высочайшие слова.

"Первое время я блуждал во тьме, думал: не сон ли это? Но мало-помалу стал приходить в себя и вижу, что уже не проснуться от этого сна! Это так мучительно! Мне не с кем даже обменяться словами, -что предпринять? Не приедешь ли ты ко мне тайком? И маленький принц, бедняжка! Живет он посреди напоенных росой... Мне так жалко его! Приходи скорей!" Государь не мог даже договорить как следует и захлебнулся слезами. А тут еще он не мог не подумать, что другие сочтут его слабым... и вид у него был такой страдальческий, что я, не дослушав до конца его речи, прямо поехала к вам", -рассказывала камер-фрау и передала ей высочайшее послание. "Мои глаза не видят более, но при свете таких высокомилостивых слов... " - сказала мать и взяла послание.

"Я ждал: пройдет время, и горе мое немножко рассеется. Но дни идут за днями, и вместе с ними скорбь моя только становится невыносимее. Меня беспокоит, что с маленьким принцем. Как жалко, что мы не заботимся о нем вместе с тобою! Приведи его, будем иметь его подле себя, как память о прошлом. Будем воображать, будто она все еще с нами", - убедительно писал государь.

Было написано и это, но читавшая не смогла прочитать до конца. "Мне так горько, что моя жизнь длится так долго. Мне стыдно даже того, "что подумает обо мне сосна", когда узнает... Тем более же я должна стыдиться, будучи во дворце. Я не раз уже слышала подобные милостивые слова, но вряд ли могу и представить себе что-нибудь такое. Что думает маленький принц? Вероятно, только и помышляет о том, чтобы уехать во дворец, и я с грустью считаю, что он прав. Вот что я думаю, и так доложите государю! Я - в трауре, и маленькому принцу жить со мною не пристало", - говорила мать.

"Маленький принц, конечно, уже почивает. Я хотела взглянуть на него и подробно донести потом государю, но государь, верно, ждет меня, да и уже поздно будет", - сказала камер-фрау и заторопилась.

"Когда вы со мною, как будто одним краешком рассеивается мрак сердца моего, блуждающего во тьме. Мне так хочется побеседовать с вами еще. Зайдите ко мне самой, когда будете свободны. До сих пор вы заходили ко мне лишь в случае радости, торжества, а теперь я вижу вас вот с такими вестями. И опять, опять думаю: как несчастна моя жизнь! Дочь моя с детства отличалась и умом и сердцем, и покойный муж мой - дайнагон - до самой своей кончины говорил мне: "Непременно исполни мое заветное желание: отдай ее на службу во дворец! Пусть я и умру, но ты не иди против моих намерений, мне будет это очень горько", - так непрестанно наказывал он мне, и я хоть и считала, что жизнь во дворце без покровителя и защиты может привести лишь к беде, все же не решилась пойти против его предсмертной воли и отдала ее во дворец. Там она удостоилась исключительной, превышающей ее достоинства высочайшей милости и жила посреди всех, тая стыд своего незначительного звания. Но злоба людская все росла, неприятности все увеличивались, и в конце концов вот так и получилось: она умерла безвременной смертью. Так что теперь я думаю иначе: какой роковой была для нее эта государева милость! Впрочем, я говорю так потому, что мое безрассудное сердце блуждает во тьме... " Мать не кончила речи и захлебнулась в слезах. Тем временем спустилась ночь.

"Государь тоже говорит так: "Я относился к ней от всего сердца, а оказалось, что этим почему-то привлекал лишь взоры людей. Вероятно, суждено было всему быть таким недолговечным. Теперь я вижу, что это был несчастный союз. Я никак не думал, что как-нибудь задену чье-либо сердце, а вышло, что из-за нее я навлек на себя злобу многих, от которых этого и ожидать было нельзя. И в конце концов теперь покинут ею, и нечем мне успокоить свое сердце. Люди начинают относиться ко мне все хуже и хуже, я совсем превратился для них в какого-то глупца... Хотелось бы мне знать мое прежнее существование!" - непрестанно повторяет он, и соленые капли только и льются с его рукава", - так говорила камер-фрау и никак не могла кончить.

"Уже очень поздно, мне надо еще сегодня обо всем доложить государю", - заторопилась она.

Луна склонялась к закату. Небо было чисто и прозрачно. Ветер веял прохладой. Голоса насекомых в "селениях трав" как будто исторгали слезы. Трудно было уйти из этого обиталища травы...

сказала камер-фрау и никак не могла сесть в экипаж.

Я готова даже жаловаться на вас!" - сказала вслед ей мать.

Не такой был момент, чтобы подносить какие-нибудь дорогие подарки, поэтому мать дала посланной - на память о дочери - только то, что было нужно: полный набор одежд да прибор для прически.

Молодые служанки, конечно, грустили о печальном происшествии, но им, привыкшим все время проводить во дворце, было здесь очень скучно, они все время вспоминали про государя и убеждали мать умершей Кирицубо поскорей отправиться во дворец. Но та рассуждала: идти вместе с маленьким принцем и ей, находящейся в трауре, - значит навлечь на себя всеобщее осуждение; не видеть же принца хоть короткий миг - значит не находить себе места от беспокойства. И она не могла так просто отвести маленького принца к государю.

Камер-фрау с жалостью увидела, что государь еще не пришел к себе в опочивальню. Он все еще любовался тем, как красив, весь в цвету, был садик перед ним, и, призвав к себе нескольких женщин, - только тех, что отличались тонкостью чувств, - тихонько беседовал с ними. Он говорил с ними только об одном: о картинах-иллюстрациях к "Песни о бесконечной тоске", которые повелел нарисовать государь Тэйдзиин, о песнях на языке ямато и о китайских стихах, которые повелено было сложить поэтам Исэ и Цураюки на темы тех картин... Он попросил прибывшую камер-фрау рассказать обо всем подробно, и та тихонько доложила ему о виденной ею печальной картине.

Государь прочитал ответ матери:

"Я не знаю, как и быть при таких высоких милостях. Но даже при столь милостивых словах сердце мое все равно в смятении.