— Дурью мучиться каждый может. Ты мне лучше, Алексей Григорьевич, напомни, с каким это Акинфиевичем Демидовым — имя запамятовал — нам встречаться в Ораниенбауме приходилось?

— Так это Никита Акинфиевич, братец Прокофия. Ученый человек, наукам и художествам покровительствует.

— И при покойном императоре состоял? По ошибке, что ли?

— Знаешь, старинушка, не по ошибке, скорее по душевному влечению. Среди самых что ни на есть приближенных числился. Очень ему император благоволил.

— Ему бы с государыней умные разговоры разговаривать.

— А вот поди ж ты, предпочел ее супруга. Сам с господином Вольтером переписывается.

— Тут уж разреши, братец, и мне добавить. Нам с Никитой Акинфиевичем по Академии наук не раз встречаться доводилось. Умнейший, достойнейший человек, ни в чем на братца не похожий. Вот два года назад медаль при Академии Художеств учредил — за успехи в механике. Капитал на нее немалый положил.

— Авдотья Николаевна говорить о нем начнет, остановиться не может. И как он по западным странам путешествовал, и как в Италию скульптора нашего Шубина возил, и как у самого знаменитого Рослейна портрет свой списывал.

— Э, да у тебя, братец, Авдотья-то Николаевна, никак давно уже на сердце лежит. Чего ж медлишь? Хочешь, сватом буду?

— Да вот теперь недуг Гришин — не ко времени выходит.

— Как раз ко времени. Над Гришиным животом один Господь волен — то ли выздоровеет, то ли до века в помрачении ума останется. Тут уж ждать да переждать грехом обернуться может. Семейство это Демидовское в свойстве иметь тоже неплохо. Так что с Богом, Алексей Григорьевич! Оно матушку-царицу все едино огорчишь. Слыхал, и за тобой она приглядывает.

— Не она — Потемкин. Стороной дошло, обер-полицмейстеру московскому приказал все обо мне доносить. Попались тут мне на глаза соглядатаи его — среди дворни околачивались. Больше не будут — у меня разговор короткий.

— Другие найдутся, братец. Ты уж примирись, что государыня с тебя до конца твоего веку глаз не спустит.

— А хоть бы и так. Дружбе нашей все едино конец, и слава Богу.

— Ваше превосходительство, Александр Андреевич, на сколько персон ужинать накрывать прикажете?

— Как обычно, Ефим. Сейчас сочтем: Державин, Хемницер, мы с Николаем Александровичем, Богданович, Василий Васильевич Капнист.

— Неужто из Малороссии приехал? Надолго ли?

— Сказывал, по делам. Поди, надолго не задержится. В разлуке с молодой женой быть не захочет.

— Значит, ему один прибор ставить?

— Дам у нас нонича, как всегда, не будет. Еще, пожалуй, три персоны да главный наш именинник — Левицкий. Видал его новую картину, что в галерее повесили?

— Как не видать! Распрекрасная картина — глаз не оторвешь. Матушка-царица, как в сказке, стоит, вся так и сияет.

— Вот ты у нас какой знаток сделался. По случаю картины этой, которую мы все столько ждали, шампанского заморозить вели да хрусталь новый, богемский, вели подать. Чтоб как на самый большой праздник.

— Неушто не сделаю? Будете довольны, Александр Андреевич. В таком дворце и к столу подавать одна радость. Дождались-таки, батюшка, чисто царских хором.

— Скажешь тоже, царских! Велики — верно, а по отделке до дворца куда как далеко.

— Не сразу Москва строилась. Будет время — все в наилучшем виде закончите. Оно уж и нынче галерея — другим барам только позавидовать.

— Позавидовать, может, и могут, а своим признать — вот это куда труднее.

— Ничего, ничего, Александр Андреевич, лишь бы царице угодны были, а все другие тут же во фрунт станут. Да что мне, старому солдату, вам говорить — сами, поди, знаете.

— Разболтался ты, служака, а гости-то уже на дворе.

— Батюшки-светы! Бегу, бегу за столом приглядеть.

— Здравствуйте, Дмитрий Григорьевич, здравствуйте! Именинник вы сегодня у нас, как есть именинник.

— День добрый, ваше превосходительство, а вот насчет именинника не разумею.

— Картину вашу чествовать нынче станем.

— Полноте!

— И не отмахивайтесь. Ипполит Федорович — читали, поди, какие стихи на нее написал — «Екатерина-Законодательница в храме Правосудия». А Державин того лучше оду целую сочинил. Вот и послушаем сегодня, и посмотрим. Э, да покуда я с вами здесь толкую, друзья-то наши все у картины вашей собрались, даже нас не примечают. Господа! Господа! Прошу, рассаживайтесь, итак, я полагаю, что начнем мы с программы, которую Дмитрий Григорьевич в основу своей картины положил. Знаю, Дмитрий Григорьевич, что вы ее для Богдановича написали, теперь же и нам разрешите приобщиться.

— Многословием-то я не грешу, разве что вкратце.

— Как изволите!

— Как видите, господа, середина картины моей представляет внутренность храма богини Правосудия, перед которой в виде Законодательницы ее императорское величество жертвует своим покоем, сжигая на алтаре маковые цветы. Собственным покоем ради покоя общественного! Но делает это с лицом радостным и просветленным от сознания благороднейшей цели своего жертвования. Потому увенчана ее императорское величество не короною, а лавровым венцом поверх короны гражданской, возложенный на главу ея. Знаки ордена святого Владимира изображают личность знаменитую за понесенные ею для пользы Отечества труды. А то, что труды сии Отечеству полезны, показывают лежащие у ног монархини книги законов, подтверждающие истинность и справедливость ее поступков. Победоносный орел покоится на законах, и вооруженный Перуном страж рачит о целости оных. Вдали поместил я открытое море, корабль как символ флота Российского и на развевающемся Российском флаге, на военном щите Меркуриев жезл — потому что главным для народа является не война, но успешная торговля. Вот, как будто, и все, господа.

— Вы существенное обстоятельство пропустили, Левицкой!

— Смысл кадуцея, жезла Меркуриева. Разве одну торговлю он означает?

— Это уж моя промашка при объяснении, прошу покорно извинить. Конечно, крылатый кадуцей означает прежде всего науки, кои приходят при нашей государыне в столь процветающее состояние.

— А Фемида? О Фемиде вы упомянуть забыли, а ведь какая мысль у художника высокая! Фемида может сдвинуть с глаз повязку, положить на колена весы и, отдыхаючи, глядеть, как обязанности ее успешно исполняет российская императрица.

— Господа, но все наши слова ничто перед строками, сочиненными Державиным. Пусть он прочтет последнее свое творение — «Видение Мурзы».

— Его вдохновение мне подарил чудный образ Левицкого.

— Фелица? Иными словами, Фелицитас — благодетельная богиня Счастья.

— Именно Счастья — в отличие от Фортуны. Фортуна всегда была суровой, Фелицитас благой. Если вы решитесь повторить свою композицию, Дмитрий Григорьевич, вам непременно нужно будет изобразить рог изобилия.