— На мой разум, великую княгиню подзуживала, с офицерами гвардейскими толковала. Сам на сам с великой княгиней в карете помчался в полки гвардейские — присягать их заставить.

— Да разве одного этого достаточно?

— Во дворце-то? Ино может и хватит. Только тут великая княгиня иначе себя обезопасила. Так мне мнится, потихоньку от Дашковой с Орловым дело повела. Их в гвардии любят. Забулдыги великие: все бы им кутить да веселиться.

— Сказывали, и Кирила Разумовский на ее сторону переметнулся?

— Переметнешься, коли в Тайном приказе побываешь.

— Граф Кирила?

— Он самый, голубчик. Сначала у государя в подозрении оказался.

— Брат фаворита?

— И все-то тебя дивит, Михайла. Совсем в своей первопрестольной от придворной политики отвык. Что из того, что брат? И фаворит бывший, и братец с великой княгиней махался.

— До Орловых, выходит?

— До ли, после ли — со свечой в ногах не стоял, врать не буду. А только весь двор известен был. Не столько граф о великой княгине, сколько великая княгиня о нем вздыхала.

— Вот новости!

— Теперь уже и не новости. Государь арестовал графа Кирилу, в канцелярии подержал, допросам подверг, а там и выпустил. Одного не рассчитал: так хитрый хохол перепугался, что тут же с братьями Орловыми дружбу завел и в пользу своей былой амантки интриговать начал. Там и Теплову досталося. Тоже отведал тюрьмы да допросов, на сторону великой княгини сразу и перешел. Да все это, друг мой, дело прошлое. О будущем надо думать. Государыня мне не просто коронацию препоручила. Ее воля — чем народ российский облагодетельствовать хочет. В картинах да представлениях показать.

— Помнится, при Петре Великом так уже было…

— Верно, и ты мне, друг мой, в том очень даже помочь можешь.

— Чем же, батюшка?

— В сочинительстве, друг мой. Ты вот питомца своего хвалил — вирши его и впрямь ловкие показывал.

— Вы о Богдановиче, батюшка, думаете?

— Молод он, чтоб мне имя его запоминать. Твое дело старику подсказать. В дом ты еще его к себе взял.

— Богданович и есть, Ипполит Федорович.

— Из каких будет?

— Из шляхты малороссийской, только что родители его приупадли — состояния никакого. Одна надежда на службу.

— Вот ему служба и будет. Он сейчас при каком занятии?

— Только что университетский курс с большим успехом закончил, надзирателем за университетскими классами назначен. В Переволочне места его родные, близ Кременчуга.

— Ну, об этом мне знать ни к чему. Чин какой?

— Армейских полков прапорщик.

— Вот и ладно. Можно в Комиссию по торжествам взять — с почету какого службу начнет! — всяк, поди, позавидует. Еще кого протежировать станешь?

— Лейб-гвардии подпоручика Алексея Андреевича Ржевского.

— Кто таков? Фамилия, правда, древняя — от князей Смоленских.

— Так и есть, батюшка. Молоденек, но нашего складу мыслей и стихи преотличные слагает. Поди, удивлю вас, коли скажу, что и супруга его в стихотворстве ему не уступает. Дочка графа Федота Каменского.

— Каменского? Не того ли гоф-юнкера, что при государе Петре Великом мундшенком при дворе состоял?

— Его самого. А братец госпожи Ржевской, граф Михайла Федотыч, в Шляхетном корпусе при императрице Анне Иоанновне воспитывался, позже волонтером во французскую армию вступил.

— Что ж, семейство почтенное. Так мы и твоего Ржевского в Комиссию возьмем, а боле народу, пожалуй, и не понадобится. Все вместе умом-то и пораскинем, как государыне угодить.

— Хорошо-то как, батюшка, что у вас все с ее императорским величеством заладилось. А то мы большое опасение имели: раз покойный государь император вас всего так отличал, не вышло бы какого неудовольствия высочайшего в новое правление.

— Да-с, ничего не скажу, отличал меня его императорское величество. На плацу всегда рядом с собой держал. Куда больше — в полковники Преображенского полка произвел. Шутка ли! В Совете заседать посадил. Что ни день, собираться в личных апартаментах приходилось. Уважение великое оказывал.

— Вот о том и думали, чтобы с рук прошлое-то сошло.

— Ни словечком государыня меня не попрекнула. Оно верно, что с полком Преображенским расстаться пришлось.

— Сменили вас батюшка?

— Ни-ни! Государыня учтивейшим образом просила, чтобы самовольно ей лично полковничество уступил. Что делать-то было? Уступил, а государыня публично за любезность такую меня благодарила, за одолжение, мол, великое с моей стороны.

— Что ж, можно и так.

Верно Теплов Григорий Николаевич говорил: Москва да Петербург как две страны разных. Порядок иной, дома иные, к говору и то привыкнуть надобно. В Москве каждое слово выпевают, в Петербурге оборвать торопятся. То ли время берегут, то ли собеседника уважить боятся. Все комком да швырком. Подъезды все на улицу выходят. Коли во двор, так петербургский двор на французский манер разделен: цветники да проезд для экипажей. Подъехал, сошел, и уж коляски след простыл — один швейцар в поклоне гнется: чем помочь, как доложить.

В Москве во двор въедешь, тут тебе и служба, и людские, и поварня дымится, конюшня — кто лошадей чистит, кто навоз гребет. У подъезда хоть на ночь экипаж оставляй — никому как есть дела нет. Летним временем двери и вовсе отвором стоят. Дорогу знаешь, сам в покоях хозяев найдешь. Слуги то ли спят, то ли выходить не торопятся. На Украйну нашу похоже: всем лень, всех в дрему клонит.

Вот у князя Никиты Юрьевича Трубецкого дом петербургский — как есть дворец. А в Москве, между Большой Никитской да Тверской, усадьба целая. Григорий Николаевич с письмом велел непременно быть, сыну фельдмаршальскому представиться — Николаю Никитичу. Книги кое-какие передать не то что в тайности, а чтоб в глаза особо не бросаться. Лакея еле дозвался, себя назвал: «Ждут-с вас, господин Левицкий». Даже в жар бросило — любезность такая!

Через анфиладу повел, полы что зеркало, а меблировки мало. Ее, сказывали, и во дворцах императорских недостает. По весне в Царское Село соберутся, из Зимнего дворца всю мебель везут, акромя разве кроватей. С теми обходятся. Так и картины прихватывают. А к осени со всем грузом обратно. Потерь да поломок не счесть. В анфиладе у князя Никиты Юрьевича мебель и новомодная французская, и та, что государя Петра Великого не иначе помнит. Видно, хозяева о доме не больно пекутся.

В угловой гостиной сине от дыма трубочного. Молодых людей множество — кто за столами на бумагах планы чертит, кто на диванах сидючи спорит.

— Вы и есть господин Левицкой? Рад познакомиться. Об образе мыслей ваших слыхал, о просвещенности тоже. Льщу себя надеждой, друзьями будем.

— Осчастливить меня хотите, князь Николай Никитич. Не знаю, сказывал ли вам Григорий Николаевич, что по занятию своему я всего лишь живописец.

— У нас художников, господин Левицкой, немало. Евграф Чемесов — полагаю, видели его преотличнейшие гравюры. Федор Степанович Рокотов — в мастерстве портретном немалых успехов достиг. Кокоринов — архитект, что Академию художеств в Петербурге строит. А вы по какому ведомству служите?

— Ни по какому, ваше сиятельство.

— Ну, в этом батюшка вам поможет или кузен мой Бецкой Иван Иванович.

— Боже избави, ваше сиятельство, протекции я не ищу, но одной лишь независимости душевной и служебной.

— Вот славно! Простите мою бесцеремонность, но не стесненные ли обстоятельства материальные побудили вас обратиться к занятиям живописью?

— Я не скрываю, что стеснен в материальных средствах, однако не настолько, чтобы зарабатывать себе на пропитание. Живопись — скорее для меня призвание душевное. Небольшие земли на Полтавщине позволили бы мне существовать безбедно.

— Григорий Николаевич поминал, что батюшка ваш отличается в художестве и достаточно известен как отменный гравер.

— Значит, ваше сиятельство, не слишком известен, коли для вас проявился лишь через рекомендацию любезнейшего Григория Николаича.