— Сир, я вынуждена была нарушить ваш запрет, чтобы напомнить о необходимости расплатиться с архитектом. Вы же не дали Растреллию необходимых денег на переезд, и он принужден был продать ради них свой голштинский орден.
— Но вам-то какое до этого дело? Почему вы вмешиваетесь в мои отношения с Растреллием? Карнович!
— Сир, я хотела предупредить неловкость, и только.
— Вы спросили разрешения у графа Карновича?
— У вашего камердинера, только этого не хватало в императорской семье. К тому же вы уже величаете камердинера графом!
— Не величаю, как вы изволили выразиться, а называю подлинный титул Стефана Ефимовича. Да, он пожалован в графы герцогства Голштинского, и вам бы следовало об этом знать. И еще в генерал-майоры голштинской службы.
— Бог мой, какое счастье, что не российской.
— Вы явились, чтобы конфликтовать со мной? Из этого ничего не выйдет. В конце концов, я не случайно предложил вам занять покои в противоположном от моих личных апартаментов конце дворца. Это должно было бы дать вам достаточную пищу для размышлений. И выводов, если вы вообще способны таковые правильно делать.
— Но архитект обратился ко мне с нижайшей просьбой.
— А следовало ему обратиться к графине Елизавете Романовне, благо ее апартаменты расположены рядом с моими. Кстати, вы не можете сказать, чтобы я не пошел навстречу вашим интересам: рядом с вашими покоями комнаты моей крестницы княгини Дашковой. У вас есть возможность вести бесконечные ученые разговоры. А пока — Карнович! Приказываю вам, граф, чтобы отныне императрица не смела входить на мою половину, если я не выражу на то своего предварительного желания. Ступайте, мадам. Вы слышали мое решение. Оно окончательное.
— Я не имел ваших прямых распоряжений, ваше императорское величество, и потому…
— Теперь вы их имеете. Но нужны вы мне были не столько ради этой несносной женщины. Что сказал Растреллий насчет сроков окончания дворца? Жизнь здесь пока не отличается удобствами, не говоря о холоде, который, я полагаю, станет совершенно невыносимым в зимнее время.
— Вы не отменили распоряжений покойной императрицы, ваше императорское величество, и архитект все силы полагает на окончание театра. Как-никак, это очень значительное сооружение с четырьмя ярусами требует особенно тщательной отделки. Кроме того, архитект принес жалобу на непокорство строителей. Многие из них бегут, едва успев научиться мастерству.
— Мы уже говорили об этом, и Гудович должен был ознакомиться с указами моего деда Петра Великого на этот счет. Вы не знаете результатов?
— Знаю, но применимы ли они к нынешнему времени?
— Об этом буду судить только я. А пока рассказывайте.
— Император, ваш дед, приказал метить всех работных людей. Чтобы предупредить их бегство и дальнейшую службу в любых местах империи, каждому из них накалывали на левой руке порохом кресты. Хозяев же по всей России и подрядчиков предупреждали, чтобы непременно такие кресты проверяли.
— Неглупо, совсем неглупо. Надо принять к сведению.
— Кроме того, по указу января 1715 года следовало из трех беглых работных людей одного вешать — для острастки, а двух других бить кнутом и ссылать на вечную каторгу, чтобы другим впредь неповадно было со службы бегать.
— Что ж, иначе было бы трудно построить Петербург.
— Это и так оказалось совсем не простокваше императорское величество. Людишки вместо того, чтобы понять, какому риску себя подвергают, готовы рисковать головой ради свободы. Императору приходилось даже принимать особые решения по поводу своих приездов в загородные резиденции.
— Не понимаю.
— Государь император почитал, что каждый его выезд должен отмечаться восторгом народным и присутствием толп приветствующих его граждан.
— Всякой раз? Это достаточно обременительно.
— Но не для государя же. Зато такие восторги составляют великолепный противовес недовольству людишек.
— Положим. И что же для этого предпринималось?
— Я специально выписал эти знаменательные строки, государь: например, к приезду царского поезда в Петергоф «из соседних селений и слобод быть на указанных местах на тот день, когда будет шествие, коликое число людей и дабы в проезде от поселян во всех частях лучший вид представлен. На скудных еловых деревьях для преизрядного вида поместить рябинные ягоды, будто оные сами произросли».
— Ну, без ягод можно было бы и обойтись. При скорой езде оно и не так уж заметно.
— Но главное, ваше императорское величество, требовалось «также строго смотреть, чтоб меж теми людьми не было больных и увечных, а не меньше нищих, глад стерпевающих, в развращенных и изодранных одеждах и пьяных».
— Рассуждения разумные, однако же к похвале собственной сказать должен, мы крепость Петерштадт в Ораниенбауме безо всяких таких исключительных усилий возвели.
— Это святая правда, государь. Вы добились всего одной силой уважения, которое испытывали к вам солдаты и работные люди. Ваше появление всегда их до чрезвычайности вдохновляло.
— Суди сам, всего-то пяти лет с начала строительства не прошло, а у нас уже там и крепость, и внутри дворец, комендантский дом, арсенал, казначейство, кирха да офицерские домики для голштинцев. Чистота, порядок — глаз радуется.
— В Петерштадте вы могли бы выдержать, ваше императорское величество, любую осаду.
— О том и речь. Да, я еще забыл морскую гошпиталь. Это моя подлинная цитадель.
— Ваша цитадель, сир, теперь вся Российская держава.
— Верно, но всегда лучше иметь потаенный уголок, на который можешь вполне положиться.
ИЗ ИСТОРИЧЕСКИХ ДОКУМЕНТОВ
Но все мое любопытство было еще до того времени удовольствовано не совершенно, а оставалось еще важнейшее, а именно: чтобы видеть государя и государыню… потому давно уже и не ведомо как добивался и желал видеть как их, так и самую фаворитку государеву, Воронцову, о которой, наслышавшись о чрезвычайной и непомерной любви к ней государя, будучи еще в Кенигсберге, мечтал я, что надобно ей быть красавицей превеликой. И как сей день и случай казался мне к тому наилучшим и способнейшим, и я никак не сомневался, что увижу их непременно в то время, когда они пойдут к столу чрез ту комнату, в которой мы находились, как о том мне сказывали, то, протеснившись сквозь людей, стал я нарочно и заблаговременно подле самых дверей, чтобы не пропустить их и видеть в самой близости, когда они проходить станут.
Не успел я тут остановиться, как чрез несколько минут и увидел двух женщин в черном платье, и обоих в Екатерининских алых кавалериях, идущих друг за другом из отдаленных покоев в комнату к государю. Я пропустил их без всякого почти внимания, и не инако думал, что были они какие-нибудь придворные госпожи, ибо о государыне и фаворитке думал я, что они давно уже в комнатах государских, в которых нам за народом ничего не было видно. Но каким удивлением поразился я, когда, спросив тихо у стоявшего подле меня одного полицейского, и мне уже знакомого офицера, кто б такова была передняя из прошедших мимо меня госпож, услышал от него, что была то самая императрица! Мне сего и в голову никак не приходило, ибо видал я до сего один только портрет ее, писанный уже давно, и тогда еще, когда была она великою княгинею и гораздо моложе, и видя тут женщину низкую, дородную и совсем не такую, не только не узнал, но не мог никак и подумать, чтоб то была она. Я досадовал неведомо как на себя, что не рассмотрел ее более; но как несказанно увеличилось удивление мое, когда на дальнейший сделанный ему вопрос о том, кто б такова была другая и шедшая за нею толстая и такая дурная, с обрюзглою рожею боярыня, он, усмехнувшись, мне сказал:
— Как, братец! Неужели ты не знаешь? Это Елизавета Романовна.
— Что ты говоришь? — оцепенев даже от удивления, воскликнул я. — Это-то Елизавета Романовна!.. Ах! Боже мой… Да как это может статься? Уж этакую толстую, нескладную, широкорожую, дурную, обрюзглую совсем, любить и любить еще так сильно государю?
— Что изволишь делать? — отвечал мне тихонько офицер. — И ты дивись уж этому, а мы дивились, дивились, да и перестали уже.
Как государь был охотник до курения табаку и любил, чтоб и другие курили, а все тому натурально в угоду государю и подражать старались, но и приказывал государь всюду, куда ни поедет, возить с собой целую корзину голландских глиняных трубок и множество картузов [пакетов] с кнастером [сорт табака] и другими табаками, и не успеем куда приехать, как и закурятся у нас несколько десятков трубок и в один миг вся комната наполнится густейшим дымом, а государю то и любо, и он ходючи по комнате только что шутил, хвалил и хохотал. Но сие куда бы уже ни шло, если б не было ничего дальнейшего и для всех россиян постыднейшего. Но та-та была и беда наша! Не успевают, бывало, сесть за стол, как и загремят рюмки и бокалы и столь прилежно, что, вставши из-за стола, сделаются иногда все как маленькие ребяточшги начнут шуметь, кричать, хохотать, говорить нескладицы и несообразности сущие. А однажды, как теперь вижу, дошло до того, что вышедши с балкона прямо в сад, ну играть все тут на усыпанной песком площадке, как играют маленькие ребятки. Ну, все прыгать на одной ножке, а другие согнутым коленом толкать своих товарищей под задницы и кричать:
— Ну! Ну! Братцы, кто удалее, кто сшибет с ног кого первый? и так далее.
А по сему судите, каково же было нам тогда смотреть на зрелище сие из окон и видеть сим образом всех первейших в государстве людей, украшенных орденами и звездами, вдруг спрыгивающих, толкающихся и друг друга наземь валящих? Хохот, крик, шум, биение в ладоши раздавались только всюду, а покалы только что гремели. Они должны были служить наказанием тому, кто не мог удержаться на ногах и упадал на землю… У иного наконец и сил не было выттить и сесть в линею, а гренадеры выносили уже туда на руках своих.
«Жизнь и приключения Андрея Болотова. 1738–1793». Год 1762
