— Горе, горе-то какое неизбывное, матушка Лукерья Ивановна! И как же ты теперь, бесчастная, с детками да домом управляться станешь? И каково-то все у вас ладно сложилося — супруг красавец да умница, сыночков Господь Бог пятерых послал — один другого краше, растить бы вам их да радоваться, ан такая беда. Осиротели, враз осиротели, каково-то теперь их тебе поднимать будет?

— Уймись, Акулина Анисимовна. Сестре и без тебя тяжело, а ты еще воем своим сердце ей рвешь. Проку-то от слов твоих жалостливых никакого, мука одна.

— Что это ты, Николай Иванович, со строгостями-то какими? Так уж исстари ведется: покойника оплакать, вдовушку горькую пожалеть. Ей же легче станет.

— Легче не легче, а уймись. Тут и впрямь не сообразишь, что делать. Совета у умных людей просить надо, а не голосить на всю округу. Может, ты, Федор Петрович, что присоветуешь.

— Так сестрица у тебя, Николай Иванович, и сама хозяйка что надо. Гляди, в каком порядке дом да поместье держит.

— Держала, Федор Петрович, — за мужниной спиной держала. А теперь на кого опереться-то? Старшенькому — Ивану едва тринадцать стукнуло, Григорию — двенадцать, Алексею — одиннадцать. О младшеньких и вовсе говорить нечего: Федору — пять, а с Владимира платьица еще не сымали. Всего-то три годочка исполнилось. Вот и поди соображай! Накормить, напоить, одеть по-нашему, по-простому — не труд, так ведь учить надо, а там и на службу пристраивать.

— Со службой, полагаю, дело простое. Они, поди, в военную покойным Григорием Ивановичем записаны?

— Да вот как раз и сестрица подошла. Лукерыошка, Федор Петрович интересуется: записаны ли орлы твои в службу.

— Записаны, записаны, да только старшие трое. О младшеньких покойник позаботиться не успел. Веку ему, родимому, не хватило.

— Тише, тише, сестрица, какой прок от плача-то. Господь дал, Господь и взял — не нашего ума дело. Ни корить судьбу, ни плакаться христианке не пристало. Мы вот тут в рассуждение вошли, как помогать-то тебе.

— За милость вашу спасибо, а только я так положила в Люткино наше уехать. И Григорий Иванович теперь там лежит около гробов родительских. И я там доживать век свой стану. Да и с хозяйством лучше управляться. Известно, какого управляющего ни возьми, свой глазок — смотрок, чужой — стеклышко.

— Оно вроде бы и так, Лукерья Ивановна, да только не поднять вам в деревне молодцов ваших. Учителя нужны справные, чтобы потом с гвардией какой осечки не вышло. В полку тоже без образованности далеко не уйдешь.

— Твоя правда, Федор Петрович, одним учителем там не обойтись. В городе-то и надежней, да и дешевле выйдет. Отправишь, Лукерьюшка, старших-то в полк, тогда и вздохнешь посвободнее.

— Какое посвободнее, братец. Я тут в ночи-то бессонные после Григория Ивановича моего то слезами зальюсь, то прикидывать начинаю. В полк-то голыми да босыми не отправишь. Тут и снаряжение справить надо, и лошадей, и людей с каждым послать. Вот и выходит — нельзя мне надолго от хозяйства отлучаться. Иван мой хороший помощник растет, во все вникает, от отца на шаг пе отходил — всему учился, все перенимал, да довериться-то ему рановато. Сколько лет еще дожидаться придется.

— А уж это, Лукерья Ивановна, как Господь рассудит. На все Его святая воля. Захочет, так и через год хозяина рядом с собой увидишь. Только учиться ему все равно надо. Чтобы за хозяйскими заботами от учителей не отлынивал. Есть у него, слыхал я от покойного Григория Ивановича, такой грех. Так ли?

— Да уж не знаю, что и сказать, Федор Петрович. При муже-то я этими делами не занималася, и он меня, как говаривал, попусту не тревожил.

— Вникнешь, сестрица, не велика премудрость. Главное — племяннички мои промеж собой дружны, друг дружку в обиду нипочем не дадут, так гуртом и держатся.

— Григорий Иванович так им наказывал, чтобы всегда вместе, чтобы промеж них никаких ссор да распрей не было.

— Вот это помню, как Григорий Иванович им про свой Бежецк рассказывал. Как были в Великом Новгороде промеж новгородцев распри великие, никто друг дружке уступать не хотел. А было это задолго до того, как Москва строиться начала. Так вот те, что послабее оказалися, подчиниться не согласилися и на берег Мологи бежали, свой город построили, от беженцев Бежецком названный.

— Вечер-то какой расчудесный! Теплынь. Цветами пахнет. Хорош сад у тебя, князь, до чего ж хорош.

— Спасибо, государыня, за привет да ласку, только какой у меня сад — так, баловство одно. Вот у его сиятельства графа Алексея Григорьевича и впрямь райский сад. Мы через Москву-реку на него глядим, наглядеться не можем: год от года лучше расцветает.

— А я, князь, простые сады люблю, как на духу признаюсь. Парки искусные — это расчудесно, так по ним как по зале бальной идти надобно — и платье как положено, и свита кругом. По аллее густой да темной не пробежишься, как, бывало, в слободе-то моей Александровой. Сумерки настанут, ни зги не видать, соловьи одни щелкают. В стриженных-то садах соловьи не живут.

— Так-то оно так, государыня. Соловей — птица вольная, и воздух ему вольный, легкий нужен. Тогда и прилетает, и песни поет.

— Под Звенигородом у вас и соловьи особенные. А в Петергофе аль Царском селе не приживаются, гнезд вить не хотят.

— Может, моря, государыня, боятся.

— В Царском-то моря? Да ты бывал ли там, князь?

— Откуда же, государыня. Велика честь — не по мне.

— Что это ты прибедняешься, хозяин. Из роду, чай, высокого, княжеского.

— Род родом, ваше величество, а жить по средствам надо — по одежке протягивай ножки, мудрость-то отцовская говорит. Да мы и не жалуемся, нам и на вотчинном владении хорошо, а уж как вы, государыня, посетить изволили, так и вовсе боле ничего не надобно. Осчастливили на всю жизнь, в роды и роды.

— Вот и ладно, коли от сердца говоришь, вот и хорошо. А что, князь, кавалер-то этот у тебя в гостях — Шувалов, что ли?

— Так точно, государыня, Иван Иванович.

— Сродственником приходится?

— Никак нет. Свойственником стать может, если Господь благословит.

— Это как же?

— Намерение у меня такое на сестрице ихней жениться единственной, да не знаю, какое расположение у Ивана Ивановича будет.

— А чего ж ему за тебя сестру не отдать?

— Да много беднее я их.

— Ты, князь Голицын, беднее?

— Конечно, государыня. Иван Иванович деньгами не обижен и за сестрицей приданое, довелось слышать, немалое дать хотел. Только по мыслям ли ему придусь, в том я неизвестен.

— Посватать, что ли, князь? Да еще от себя тебе на свадьбу приложить, чтобы шурин твой будущий не сомневался?

— Не знаю, как вас, милостивица вы наша, благодарить! По гроб жизни обязан буду, хоть и без того за вас, государыню нашу, живот готов положить.

— Ну, зачем уж сразу и живот класть. Ты поживи, поживи, хозяин дорогой, жизни порадуйся, с хозяюшкой молодой повеселись, деток роди. Только что-то и с такой свахой будто сомневаться в чем изволишь? Ну-тка, выкладывай, что на душе-то? Может, невесте не люб, насильно брать собрался? Вот тогда не помощница я тебе и от слова своего сей же час откажусь.

— Все-то вы, ваше величество, угадаете, ровно в сердце глядите! Иван Иванович и вправду человек особый.

— Царице откажет?

— Как можно! Только…

— Договаривай, договаривай.

— Ученый он больно, на языках скольких, как на русском, толкует и пишет, книг одних сколько прочел, с философами французскими, сам сказывал, в переписке состоит. Ему сам господин Вольтер писал, что знаниям его изумляется, что в таком возрасте молодом быть таких знаний не может, что изумляется его осведомленности, феномен подлинный Иван Иванович. Иван Иванович и в музыке толк знает, другому бы капельмейстеру заезжему поучиться. С учеными людьми дружбу водит. Есть вот такой Михайла Ломоносов…