— Ваше сиятельство, господа офицеры собрались. Я не стал о радостной вести говорить. Не имея от вас на то разрешения, воздержаться решил.

— Молодец. Сам скажу. Да, кстати, за графом Федором Григорьевичем пошли. Притомился он после сражений-то. Который день неможется ему. Поди, с постели еще не вставал. Скажи: Алексей Григорьевич непременно быть велел, да и новостью с ним поделись.

— Я мигом, ваше сиятельство!

— Вот и ладно. А все что-то на сердце непокойно. И письмо уважительное. И награды. А покою нет. Не начала ли государыня наша чего задумывать? Вот уж кому верить не станешь. Сколько ей людей верило! И росточку махонького, и сама-то субтильная, и глаза свои серые настежь распахивает, а с пятью доньями сердце имеет. Не к добру все это думается. Знаю, не к добру.

— Государыня-матушка, хоть и ночной час, будить тебя все равно придется. Беда, государыня, великая беда, прости, что с такими вестями прихожу, да делать нечего. От лиха, коли пришло, куда денешься.

— Что ты, Марья Савишна, на себя непохожа? Новость-то какая? Из армии?

— Матушка, сердечушко мое, бунт! В Москве бунт! Убили, убили распроклятые Амвросия! На клочки, мученика, растерзали!

— Архиепископа? В себе ли ты, Савишна? Кто б на святителя руку поднять посмел?

— Посмели! Еще как посмели! Дай капот тебе, матушка, подам — гонец ждет. С письмом. Вон я и веток можжевеловых приготовить велела, чтоб бумагу-то подержать. Да ты ее, государыня, в руки-то не бери. Не рискуй здоровьем своим драгоценным. Секретарь-то сейчас придет. Послали за ним.

— А гонец из Москвы?

— Упаси Господь, государыня, как можно! Штафетом они сюда его доставили. Первый-то в карантине остался. С чумой шутки плохи.

— Чепец поправь, Савишна, да сапожки дай — ногами дует.

— Сейчас, матушка, сейчас. Да вот и секретарь прибежал.

— Дайте мне письмо.

— Государыня, это невозможно. Вы сами знаете, как прилипчива эта зараза.

— А уж это Вседержителю решать: нужна своему государству, жива останусь, нет — так и живота не жалко.

— Государыня-матушка, что отваги твоей на генерала хватит, все знают, только ведь как пословица говорит — береженого Бог бережет.

— Сама хочу прочесть. От кого письмо?

— От Еропкина.

— Ему верить можно. Господи, да что же это! Икону Божьей Матери Боголюбской, что на Варварских воротах Китай-города, попы спустить велели, чтоб всечасно и всенощно молебны служить. Народ к ней валом повалил, прикладываться стал. Владыка велел икону на старое место поднять — от заразы обезопаситься. Да иначе и нельзя было. А они, они — чернь московская — погнались за ним. За святителем! Он в Донском монастыре, в большом соборе, в алтаре укрыться хотел — там его и растерзали. В храме! Господи, Господи, нехристи поганые! Марья Саввишна, за Григорием Григорьевичем пошли. Да чтоб не мешкали.

— Сейчас, сейчас, государыня! Да вот он и сам на пороге стоит.

— Григорий Григорьевич, слышал?

— Пересказали, государыня. Слов у меня нету.

— А у кого они найдутся. С каких пор я владыку знаю. При мне его архимандритом Новоиерусалимского монастыря назначили. Какие чудесные постройки он там возвел! Как об обители пекся. Только покойная императрица его раз за разом на новые должности переводить стала: епископом Переяславским и Дмитровским, а уж при мне в сан архиепископа Крутицкого его возвели. Помнишь, Гришенька? Служба еще такая торжественная была.

— Ты же, государыня, его и архиепископом Московским назначила, возобновление кремлевских соборов ему поручила. Успенского, Благовещенского и Архангельского.

— Сколько переводов делал владыка. На латинском и греческом, как на русском, говорил. С подлинника еврейского «Псалтырь» перевел. Если бы хоть часть наших священнослужителей на него похожа была. И вот его-то и не стало! Ведь о людях пекся — не о себе. Город не бросил, когда все градоначальники давно сбежали. По Москве ходил, умирающих причащал… а они его… в клочья… храм не побоялись кровью обагрить…

— Не убивайся так, государыня. Разреши мне в Москву поехать. С бунтовщиками расправлюсь, не сомневайся. На веки вечные охоту отобью богохульствовать, бунты в твоей державе разводить!

— Ты в Москву? Нет, Гриша, нет, нет!

— Так была эта чума и в армии, государыня. Никто ж от нее не бегал. Да из Москвы народ тоже не бежит, хоть который месяц по городу «черная смерть» ходит.

— Мне еще в январе о ней докладывали. Говорили, будто из Турции с шерстью завезли. На Суконный двор, за Москвой-рекой. Будто только там народ и примирал. Помнится, с Нового года до марта меньше полутораста человек кончилось.

— Не мало, матушка.

— Не мало, да и не много. Рабочие одни с суконной мануфактуры. Было из-за чего шум подымать. Роджерсон так и сказал: как началась «черная смерть», так сама и утихнет. Говорил кто-то, что и в летописях о ней часто писали. В европейских странах и впрямь немало умирало, в России, поди из-за морозов, куда меньше.

— Нет, государыня, без моей поездки не обойтись. Тут весь город в порядок надо приводить. Сама знаешь, разохотятся людишки орать да кольцами махать, не остановишь.

— За тебя боюсь, Гришенька.

— Вот и спасибо, матушка. Спасибо сказала, нужен еще тебе Орлов, а уж я расстараюсь. Не успеешь заметить, с поворотом буду.

— Делать-то что думаешь, Гришенька?

— А тут мудрствовать лукаво не приходится: казнить, и вся недолга!

— А коли еще пуще взбунтуются?

— Потому и говорю: ждать нечего. Тут как на войне — первым надо в атаку броситься.

— Солдат много ли возьмешь?

— Много не нужно. Главное — запугать их до полусмерти. Чтоб поняли: своевольничать хуже, чем с «черной смертью» повстречаться.

— А что если… Грех да беда, Гришенька, на кого не живет.

— Значит, судьба, государыня. От нее ведь тоже не уйдешь.

— Страшно мне, Гриша. Господи, как страшно…

— Э, матушка, то ли мы с тобой видали, не пугались, а тут дел-то до Москвы доехать.

— Только Христом Богом, Гриша, прошу: поостерегись. Не оставляй меня. Слышишь?

— Не сомневайся, государыня, не оставлю.

— Ваше сиятельство, вам не следовало останавливаться в Головинском дворце. Ведь это хоть и не центр, но густо населенная часть Москвы. Пустые залы дают безопасность, и все же лучше было остановиться в одном из путевых дворцов и просто наезжать в город.

— Полно, Ашбе. Будет куда лучше, если вы сообщите мне, в чем опасность болезни. Я намерен и ходить по улицам, и бывать в домах, и непременно осмотреть больницы.

— Но это самоубийство, граф!

— А вы? Разве вы сами не работаете в больнице?

— Врач — это профессия, граф. Мы рискуем, потому что риск входит в наши обязанности, но вы…

— Ашбе, не тратьте времени. Итак, я слушаю лекцию.

— Что ж, главная опасность — в прикосновении. От больных надо держаться на расстоянии, пусть даже небольшом. Нельзя касаться их платья, поэтому мы тотчас сжигаем одежду и постели умерших. Нельзя подавать воду — они могут закашляться, и тогда заражение неминуемо. Еще…

— Вполне достаточно. А как скоро вы убеждаетесь, что человек болен?

— Нашей нынешней «черной смерти» достаточно одного дня, и она очень редко затаивается на три-пять дней. Но для вас, граф…

— Я не умею быть терпеливым, Ашбе. Я спрашиваю о сроках, чтобы отличить больного от здорового. Впрочем, болезнь, которую я приехал истреблять, — болезнь неповиновения. Поэтому я уже в пути сюда распорядился соорудить виселицу около Варварских ворот.

— Казнь тех, кто выжил?

— Совершенно верно. И казнь, и все виды наказаний, а в дальнейшем каторга.

— Граф, я понимаю ваше негодование, но ведь людьми руководило отчаяние. Сама натура человеческая пытается отстаивать свое земное существование. Тюрьма, каторга, но не казнь! Неужели вы думаете, что владыка одобрил бы такую месть за его мученическую кончину?