— Что вы, дядюшка, о дитяти говорите! Правила-то тогда принцесса Мекленбургская.

— И она империей не правила — где ей было! А все время венчанным да всеми законами признанным императором обозначать следует. Хочешь не хочешь, был в России законный император, и спорить нечего.

— Что же тогда выходит, в Бозе почившая императрица Елизавета Петровна незаконно на престол отеческий вступила? Дядюшка, да вас слушать-то боязно!

— Ишь какой боязливый, даром что в Швеции родился. Слыхал я, вояки там отменные вырастают. У тебя по матушке-графине ихняя ведь кровь.

— Полноте, дядюшка, поле битвы с дворцом не сравнишь.

— В том твоя правда: во дворце опаснее. А о Елизавете-то Петровне сам рассуди: младшая дочь младшей ветви дома царского и законный император из старшей ветви, к тому же мужескому полу всегда предпочтение на престолах перед женским отдавалось. Тут уж плох ли, хорош ли монарх, а всегда по закону у наследника более прав, чем у наследницы.

— Вы так же и о государе Петре Федоровиче рассуждаете?

— Ничего я о нем не рассуждаю. Был он для меня седьмым монархом, кому я присягу давал, а теперь вот государыня — осьмая.

— Дядюшка, так ведь и я вас немногим моложе — погодки мы. Так что литанию сию высокую сам прочесть могу.

— Не с той стороны только. Да вот и теперь, вишь, какой узелок с императрицей завязался. Расскажи-ка ты мне задним числом, что это про тебя злые языки болтали, будто амурничал не в меру с принцессой Иоганной Ангальт-Цербстской. Да и по какой причине принцесса в те поры без супруга законного в Париже объявилася?

— Э, дядюшка, что там прошлое-то ворошить! Не ладила принцесса с супругом, в разводе как бы с ним жила — одно слово, обязанностей супружеских исполнять он не мог. Болел ли чем, от рождения ли, кто знает.

— Супруг не мог, а супруга в отдалении от него понесла?

— Так уж случилось.

— Известно, грех да беда на кого не живет. Поди, к законному супругу рожать полетела?

— А что делать-то было?

— Помню, помню, как тогда родитель твой гневался, тебя из Европы в Россию немедля выписал.

— Вы людей знаете: чего не надо приплетут.

— Люди-то? Они такие: правду за версту под землей учуют.

— Я не о правде — о сплетнях.

— Понимаю. Как не понимать. На то и пословица: нет дымка без огонька. До сих пор не пойму, и как это ты, Иван Иванович, исхитрился дочку-то принцессину за наследника престола Российского сосватать? Какие такие слова для императрицы блаженной памяти Елизаветы Петровны сыскал? Она, покойница, не из легковерных была: вид один, а так, все себе на уме.

— Разве что больше о характере принцессином рассказывать мог.

— Которой принцессы-то: старшей али младшей?

— Младшей откуда мне знать было, а принцесса Иоганна время от времени письмами жаловала, не забывала.

— Верно люди говорят: первая любовь долго помнится.

— Полноте, дядюшка! Слова-то вы какие говорите.

— Слова-то самые что ни на есть людские. Вознесены мы в сей жизни на разные высоты богатства и знатности, а суть природы человеческой едина остается.

— Но все же тонкость чувствования…

— Не охотник я до измышлений пиитических. Солдат я, хоть на гражданской службе и давненько. Главное, так полагаю, отправила тебя государыня императрица невесту сюда привести вместе с родительницей.

— Удостоился я такой доверенности.

— И ты родительницу государыни нашей уговорил, в Петербург привез, свадьбы дождался и с принцессой Иоганной обратно в европейские края уехал. Невесте сколько лет-то было, Иван Иванович?

— Пятнадцать годков набежало.

— Вона! Мне так целая жизнь показалась. И то сказать, уезжал — нам обоим под пятьдесят было, а теперь уж крепко за шестьдесят перевалило. Старики мы, выходит, племянничек, как есть старики. Только что хорохоримся. Да, о приказании императрицы ты мне ничего не сказал.

— Заболтались мы, дядюшка, а письмо куда какое важное. На словах скажу, государыня императрица желает в Москве по случаю коронации ее величества великое празднество устроить с шествием костюмированным, с оказами разными, на холстах писанными, с триумфальными вратами по пути следования кортежа, с угощением великим для простого народа.

— Как при коронации императорской положено. Знаю, Иван Иванович, и все сделаю.

— Но это не все, дядюшка. Главное для ее императорского величества, чтобы через те оказы и шествия намерения ее царствования прояснены для простонародья и для образованных людей проявлены были. А намерения эти — просвещение нашего народа, искоренение всех пороков общественных, торжество справедливости и правосудия.

— Так это господина Штелина звать надобно — он все как есть распишет. Должность у него такая. Каждого монарха как положено представит.

— И снова, дядюшка, намерений нашей государыни так просто не разгадать. Намеревается она предоставить вам возможность изложить программу монаршьего правления, как она шляхетству российскому видится. Кому как не вам знать, какие надежды просвещенное шляхетство на власть императорскую возлагает. Государыня о том вам написала, но и изустно передать велела, что ни читать, ни проверять замыслов ваших не будет, а целиком на свое шляхетство полагается, которое в лице ее свою подлинную благодетельницу и радетельницу обрести может.

— Озадачил ты меня, Иван Иванович, ничего не скажу. За честь премного благодарен, хоть и не больно уразуметь могу, почему мне она досталась.

— Государыне известно, сколь тесная дружба и доверие связали вас с покойным пиитом нашим Кантемиром.

— А отколе государыне талант Антиоха Дмитриевича известен стал? Ведь по сей день ни стихов его, ни тем паче сатир выдруковать не пришлось. Не по нраву они монархам приходились. Последний раз Антиох Дмитриевич сатиры свои, переделав несколько, посвятил всерадостному восшествию на престол императрицы Елизаветы Петровны. Благодарность получил, а книг нет как нет.

— Государыне в списках сатиры Кантемировы давно знакомы. Особо похваляла она сатиру седьмую — о воспитании, вам, дядюшка, персонально дедукованную.

— Польщен и тронут, однако в одиночку за такой прожект приниматься не стану — помощники нужны.

— И в этом государыня вам полную свободу дает: ни спрашиваться у нее, ни советоваться нужды нет.

— Позвала вас, Михайла Ларионович, для великой конфиденции. Совет мне ваш нужен.

— Ваш покорнейший слуга, государыня.

— Вы знаете, что у меня состоялся разговор с Алексеем Петровичем Бестужевым-Рюминым.

— Ваше императорское величество, не в моих правилах заниматься сыском, да еще в отношении императорской особы.

— Полноте, какой сыск — слухом земля полнится. Я была рада вернуть графу свободу, состояние и возможность быть полезным престолу. Пострадал он из-за преданности мне, и я не могу этого не ценить. Вы согласны?

— Я весь внимание, государыня.

— Так вот, Алексей Петрович среди множества советов по поводу нынешнего положения государства дал один, которому я, откровенно говоря, не знаю, стоит ли следовать. Граф ранее не знал Григория Григорьевича, но, познакомившись с ним сейчас, отдал в полной мере должное и его заслугам перед престолом, и его уму, и его дипломатическим способностям.

— С ним трудно не согласиться, ваше величество. Григорий Григорьевич редкий человек и к тому же совершенно преданный вам.

— Вот видите! Но Алексей Петрович не ограничился личными восторгами — он посоветовал мне вступить с Григорием Григорьевичем в брак и даже совершенно открыто. Что вы скажете на это?

— Государыня, супружеский союз — дело брачующихся.

— Вы не поняли меня, Михайла Ларионович. Здесь нет и не может быть разговора о чувствах. Выгоден ли в данном случае брак для Российского государства? Как по-вашему — укрепит ли он доброе отношение граждан к своей императрице или — напротив. Я жду совершенно откровенного ответа, мой канцлер.