— Конечно, не сам на рожон полез — добрые люди присоветовали. Так ведь не австрийцы же, а наши, кому при правительнице солнышко ярче светило да жарче горело. Вот с ними и разберемся. С Лопухиным там со товарищи.

— Ваше величество, поверьте, к величайшему сожалению, такие случаи могут повторяться, пока существуют те, ради которых их есть расчет повторять.

— Так что — столько народу правительницу назад хочет, гибели моей ждет-дожидается? Что плохого-то кто от меня увидеть успел?

— Бог мой, ваше величество, да разве в справедливости дело! Интересы заговорщиков никогда не имеют к ней отношения. Брауншвейгскую фамилию необходимо удалить и лишить всяких возможностей сношений, тем более с иностранными державами. Рига — слишком небезопасное в этом отношении место.

— Какие ж такие у тебя мысли? Через всю Россию их в Сибирь везти, что ли, как Алексея Яковлевича Шубина в свое время везли?

— О, нет, ваше величество! Это очень небезопасно. Чем длиннее путь, если он даже ведет в Сибирь, тем больше нежелательных возможностей. Мне думается, радикальное решение вопроса…

— Довольно, Лесток! И слов твоих больше слушать не желаю. Кабы твоя воля, ты всех бы в одной ложке воды утопил. Сама себе удивляюсь — ну, не дура ли: столько лет добряком да доброхотом тебя почитала!

— Что поделать, ваше императорское величество, власть накладывает, свои обязательства. Та жестокость, от которой может содрогнуться простой человек, иной раз составляет простой долг особы коронованной. Я уверен, вся империя вздохнула бы с облегчением, если бы ни принцессы, ни ее старшего сына не было бы в живых.

— Окстись, злыдень! Только облегчение главное-то было бы для французской державы. Разве не так, Лесток? А каково мне отвечать перед императором римским, перед императрицей Марией Терезией? Из-за друзей твоих в ссору с ними вступать? Нет, лейб-медик, для тебя бы оно и впрямь, может, просто, да я-то иначе решать буду. Да и советчик ты у меня, обижайся не обижайся, не единственный. Не дурнее тебя люди есть.

— Я не сомневаюсь, вы обратитесь, ваше величество, к графу Бестужеву, и могу заранее вам сказать его совет. Вы обвиняете меня в дружеском отношении к Франции, хотя в России я служу почти с вашего рождения. И разве не представители Франции всей душой и телом были с вами, когда вы возвращали себе несправедливо захваченный австрийскими представителями престол родительский? Чьи интересы соблюдал тогда граф Бестужев?

— Упредить надо Алексея Петровича, чтоб за стол с тобой, упаси Господь, не садился, а тем паче в доме твоем собственном — долго ли до беды!

— Изволите шутить, ваше величество. Но умоляю, подумайте о том, чтобы перевести Брауншвейгскую фамилию из Риги хотя бы в соседнюю крепость. Есть там достаточно надежная — Динамюнде.

— Ладно, там будет видно, а пока ступай, благодетель!

— Наш польский резидент сообщает, что граф Михаил Бестужев приехал в Польшу. Что же в таком случае с Лопухинским делом, Гарвей?

— Я как раз готовлю русский доклад, милорд. Дело закончено.

— На следствие понадобилось меньше месяца? Любопытно.

— На следствие и приведение в исполнение приговора.

— С кем же императрице Елизавете так не терпелось расправиться — с государственными деятелями или все же с красавицами? Какие же и для кого она нашла наказа: ния? Кровь отца вряд ли наделила ее милосердием.

— Ни в коей мере. Лопухину с мужем и сыном после урезания языков колесовать. Всем остальным — смерть на плахе.

— Против них были получены серьезные показания?

— Ко всем свидетелям были применены пытки, милорд!

— Ах, так! Значит, Алексей Бестужев был прав в своих предположениях о мнимой угрозе со стороны Брауншвейгской фамилии. Но вы сказали, Гарвей, что приговор приведен в исполнение. Мой Боже…

— О, нет, милорд, императрица проявила милосердие. Для Лопухиных дело ограничилось урезанием языков.

— И все же. Как женщины умеют быть жестоки.

— И наказанием кнутом, после чего все осужденные отправлены пожизненно в Сибирь.

— Значит, не были казнены и остальные? А что графиня Бестужева?

— Ей достались кнут и Сибирь.

— Что же произошло с Михаилом Бестужевым? На каком основании он был освобожден из-под ареста?

— Наши корреспонденты не учли простого юридического казуса. Старший граф, оказывается, находился всего лишь под караулом. Ввиду непродолжительности его брака — он и на самом деле состоял в нем всего несколько месяцев, — Михаил Бестужев признан непричастным к заговору.

— И брак, естественно, расторгнут?

— Ни в коем случае. Это лишило бы Михаила Бестужева всех тех богатств, которые принесла ему в приданое госпожа Ягужинская. Подумайте, в ее руках соединились богатства отца, великого канцлера Головкина, и не менее склонного к стяжательству первого ее супруга Ягужинского.

— Значит, у императрицы Елизаветы не было возражений.

— А, может быть, она расценила это как лишнее наказание для провинившейся графини.

— Не сомневаюсь, что не обошлось без вмешательства вице-канцлера. Ему было слишком невыгодно и опасно иметь братом государственного преступника.

— И вообще, милорд, это очень напоминает выигрыш вице-канцлера. На обоих братьях ни тени подозрения. Лесток в бешенстве. А императрица выбирает графа Алексея Бестужева своим постоянным карточным партнером.

— Да, ничего не скажешь, выигрыш, о котором при дворе можно только мечтать. При этом Лесток, вероятно, не слишком доволен новым появлением в Петербурге маркиза де ла Шетарди. За год его отсутствия лейб-медик было стал себя чувствовать полномочным министром Франции!

— Наши корреспонденты неоднократно подчеркивали, что Лесток совершенно лишен чувства меры и понимания реального своего положения. Есть сведения, что он все чаще начинает вызывать досаду императрицы, и французский двор именно поэтому решил спешно вернуть маркиза. Скорее всего, это идея кардинала Флери.

— Для усиления французских позиций, которые вполне могут пошатнуться в результате неумных действий Лестока. Что ж, вполне разумный шаг.

— К тому же маркиз умеет руководить Лестоком.

— Умел, вероятно, хотели вы сказать.

— В подобной ситуации Алексей Бестужев напоминает Геракла, которому приходится сражаться с Лернейской гидрой: на месте каждой отсеченной головы немедленно появляются новые.

— Вы льстите графу, Гарвей. Гераклу удалось, в конце концов, отсечь все головы, а вот Бестужеву…

— Но вы же высоко ставите его ловкость, милорд.

— Пожалуй.

— Алексей Яковлевич, ты ли, голубчик мой, соколик ненаглядный?

— Я и есть, ваше императорское величество.

— Да что ты с титулом-то! Для тебя я всегда по имени буду, Лизанька — как звал-то меня, помнишь?

— Покорнейше благодарю, ваше императорское величество, однако милостью такою пользоваться ни в каком разе не могу. Недостоин. Да и не разглядели вы меня толком — что от поручика-то былого осталося.

— Да где разглядеть, вишь, слезы так глаза и застят, как в тумане все. А чего разглядывать-то — думаешь, забыла? Кабы забыла, не искал бы тебя нарочный без малого два года по всей Сибири. Приказ ему был — без тебя не ворочаться. Не гневлива, сам знаешь, а тут всеми казнями грозилася, коли воли моей не исполнит. Так ждала, так ждала — сердце замирало. А ты-то как — ждал, помнил? Жилось-то тебе каково?

— Ждать не ждал. Там, где десять лет отжил, ждать-то нечего.

— Таково стращно?

— Бог с ним со всем, ваше величество. К чему вам-то про такое житье нечеловеческое знать.

— А помнил, помнил, Алексей Яковлевич?

— И тут не совру — позабыть старался, иначе бы не выжить.

— Как так? Ведь памятью только и жив человек.

— Памятью, говорите, ваше императорское величество? Это что ж, памятью о горницах светлых, топленых, о пуховиках жарких, о застолье тесном, когда в чуме сидишь, от горького дыма слезой давишься, за год целый исподнее один раз сымашь в болотце простирать, а сам на солнышке летнем дрожмя дрожишь, от гнуса, как спастись, не знаешь?