— О чем ты говоришь, батюшка-братец! Какое шляхетство? При чем оно тут? Когда ныне счастливо царствующая государыня законную правительницу Анну Леопольдовну с законным императором Иоанном Антоновичем арестовывать ехала, много ли с ней шляхетства было? Два Воронцовых да при них музыкант полковой пьяный — не так ли?

— О, Господи! И вспоминать не хочу: так к сердцу и подкатывает, страх какой!

— Надо думать, страх. Только шляхетства-то не было. К чему ж ему и теперь быть?

— Знаешь что, наверное, Кирила?

— Ничего не знаю, а умом раскинуть, так оно получается. У Екатерины Алексеевны рука верная. Слез да страха от нее еще никто не дождался.

— Хватит, хватит, Кирила Григорьевич, и так тошно.

— Однако же хват ты, Гришенька! Ну, и хват!

— О чем ты, Алеша?

— Еще спрашивать изволит! А где-то ты, братец, вечерами пропадаешь? Который уж раз мимо еду, вижу огонь в окошке, зайду, ан ни тебя, ни свету, ровно привиделось. Чудеса, да и только!

— Сам знаешь…

— Знаю, знаю, братец, досиделся ты у косящата окошка, на чужую красу да мужнину жену загляделся. Одного в толк не возьму, как дело-то у вас так ловко сладилось. Как-никак дворец, прислуги да соглядатаев пруд пруди, а тебе все нипочем. Головы своей буйной не жалко, что ли?

— Как сладилось! Ну, сиживал у окошка, винюсь. Да как тут не сидеть, коли по ту сторону улицы не то что дворец, а напрямки покои княгини великой. Меня по первоначалу любопытство простое донимало, даже не приметил, что больно часто подходить ее высочество к окошку-то своему стала. Не то что подойдет, иной раз сама вместо прислуги окошко-то распахнет, да и стоит, вроде прохлады ищет.

— Хороша прохлада! Экипажи гужом несутся. Пылища. А в непогоду так развезет, что утонешь.

— Почем мне знать, какие у них обычаи. А тут вскоре на улице меня женщина остановила. Горничная, мол, я великой княгини Екатерины Алексеевны Катерина Ивановна. Велено, мол, мне вам, господин Орлов, приказать, чтоб у великой княгини были.

— Это как это, когда ко двору ты не представлен?

— А так. Мол, вон за уголком дверка малая. Она в таком-то часу ввечеру открыта будет. За дверью лесенка. Только в темноте не споткнитеся и шуму не наделайте. Ждать вас там буду, на второй этаж в апартаменты и провожу.

— Ты гляди, и лесенка, и дверка открытая!

— Да ты что, братец, забыл, как о лесенке той толковали, на ней граф Кирила Разумовский едва шею не свернул — ступенька обломилася.

— Верно, верно! Еще офицеры наши шутили, будто идтить надобно по стенке — у перил заскрипеть может. И ты, Гриша, так с первого раза и решился? Нам ничего не сказал.

— Отговаривать бы стали, особливо братец Иван Григорьевич, и на пороге. Теперь выкладывай, шельмец, все свои дела. Сам их наворотишь, расхлебывать же меня заставишь, как в хозяйстве нашем.

— Прости, Бога ради, папинька-сударушка, бес попутал, любопытство одолело. Где уж тут сдержаться было!

— О свиданиях твоих амурных знать ничего не желаю. Вот только как ты им теперь конец положишь? А коли великому князю на глаза, не приведи, не дай Господи, попадешься. Чай, на женину половину в каждую минуту заглянуть может.

— То-то и оно, что дорогу туда он давно забыл. Для утех у него Лизавета Романовна. Он и скрываться с ней перестал. Куда ни идет, все с собой ведет, да по правую руку за столом сажает. На великую княгиню взгляда не кинет, будто нет ее вовсе. Вот оттуда моя погибель и грозится.

— Погибель?

— Какая погибель, Гриша?

— Да понесла великая княгиня. От меня понесла. А тут за мужнину спину не спрячешься. Самой за себя отвечать придется. А мне-то что делать?

— Понесла? О, Господи!

— Она-то сама что говорит?

— Ну, Катерине Алексеевне храбрости не занимать. Устроится, говорит, Гриша, дай срок, все устроится. Лишь бы мне, пока рожать буду, великого князя из дворца убрать.

— Да как же его уберешь?

— Одна надежда — пожары. Больно он охотник большой на них ездить да командовать.

— Так ведь как угадать, чтоб в те поры как раз пожар случился.

— Катерина Алексеевна смеется: надо, так и случится.

— Ишь, отчаянная. Такой бы мужиком родиться, на престоле править.

— Она и бабой с чем хошь справится.

— Какие перемены, батюшка-братец, какие перемены! Иной раз страх берет.

— О чем ты, Кирила? Случилось что?

— Как же не случилось! Нет более великого канцлера Алексея Петровича Бестужева-Рюмина — есть великий канцлер граф Михайла Ларионович Воронцов.

— Вот те на! И с чего бы? Разгневалась императрица-матушка на старого лиса? Чтой-то долгонько ждала.

— Да только сейчас все наружу вышло: и то, что армией российской в Польше самовольно распорядился — фельдмаршала в Россию вызвал, и то, что с великой княгиней снестись поспешил.

— Ну, с армией-то и помириться можно, а вот великая княгиня давненько нашей тетушке царице как кость в горле, и на поди — сам канцлер с ней связался, руку ее держать стал. Никогда я Бестужеву-Рюмину не верил, да с ее императорским величеством не сговоришь. Всему поверила, что ей старый лицемер наплел и про правительницу, и про все семейство Брауншвейгское.

— Батюшка-братец, что прошлое-то ворошить. Вы послушайте лучше, во что теперь Алексею Петровичу его козни обошлись.

— Должность такую потерять — ужели мало?

— Ан, мало! Ее императорское величество в государственной измене боярина обвинила, судить приказала.

— Судить?

— И каким судом! Приговор уж готов. Господа сенаторы минуты не думали.

— Не на то их государыня держит, чтобы думать, разве что ее желания угадывать.

— Выходит, угадали: смертная казнь четвертованием и конфискация всех владений — отеческих и благоприобретенных.

— Это в который же раз графу-то не везет? При правительнице Анне Леопольдовне он до такого же суда дослужился. Спасибо государыня наша на престол отеческий взошла, грехи его простила. Только правительница по неизреченной милости своей смертную казнь ссылкой с конфискацией заменила.

— И нынче тоже: жизнь сохранить и в сельцо Горетовку, на пропитание ему данное, до гробовой доски сослать.

— Ох, Кирила, кто первый до гробовой доски дойдет, никому не известно. Только так полагаю, что наш оборотень и тем разом увернется, вновь в Петербурге при дворе объявится.

— Да лет-то ему, батюшка-братец, многовато, чтобы маневрами обходными заниматься. Глядишь, времени не хватит.

— А ты за него не бойся. Сколько же это ему набежало — никак шестьдесят пять, а гляди, каким красавцем его живописец господин королевский советник Токкэ представил. Одет по последней моде, на лице ухмылочка, бумаги на столе таково-то небрежно перебирает. Мол, вот она моя сила-то!

— Зато теперь портрет нового канцлера принялся писать.

— Уже! Шутишь?

— Какие шутки! Графиню Анну Карловну он ранее изобразил. Теперь супруга к ней, великого канцлера новоявленного, присовокупил. Кстати, и метреску великого князя — несравненную нашу Елизавету Романовну. Романовна по пояс в легкой тунике антик представлена, со стрелой во руке, а за плечиком колчан, стрел полный. Мол, берегитесь, господа, не один великий князь жертвою моею пасть может. На головке наколочка из цветочков — чисто корона.

— С намеком, выходит.

— Да уж какие намеки — все, как Божий день, ясно. Великий князь по простоте за застольями чувств своих не скрывает. Из-за стола встает, руку графине подает, как супруге законной. А портрет преотличный. Не захочешь, от такой Дианы сердце потеряешь.

— Это от Романовны-то? Шутишь, Кирила.

— Потому и сходство-то как бы в намеке, а то и правда — к такой красавице писаной нежными чувствами не воспылаешь. В том и ловкость, что узнать как бы и можно, а все другой человек. Вам бы поглядеть, в каком роскошном виде художник Токкэ Никиту Акинфовича Демидова представил — маркиз французский, да и только. Кафтан шитьем золотым залит — так и переливается. Жабо тончайшее, равно манжеты кружевные — хоть потрогай. Руки белые, тонкие, пальцы длинные. Любой красавице впору. А взгляд задумчивый, строгий. Я у него увидел — залюбовался. Теперь, думаю, пора и мне свой портрет заказать.